text

2a3

v1v2v3v4

Иди, и люби…

- Я тоскую по нему, Катя, - проговорила мать и посмотрела на нее таким взглядом, в котором вся эта тоска рвалась наружу.
- Я тоскую по нему… Я не могу жить без него. Я, без него, – как потерянная, как будто не стало чего-то во мне важного, без чего жить – не нужно….
Она произнесла эти слова тихо, глухо, но дочери показалось, что прозвучали они громко, грозно.
- Ну, ты чего, мам? Ну что ты на самом деле? Жить нужно независимо от того – рядом он или не рядом… Он там, высоко, над тобой, - за тобой наблюдает, тебя любит, хочет, чтобы ты тут, без него, счастливая была… - она произнесла это с интонацией, которой с детьми говорят, успокаивая их. И, хоть говорила она это уже не в первый раз, мать, как ребенок, несогласно качнув головой, сказала упрямо:
- Он мне здесь нужен. Я хочу, чтобы он был… Чтобы – как раньше…
- Ну, ты точно, как дитя! – всплеснула дочь руками. – Ты можешь этого хотеть сколько угодно, но его нет, мам… Его тут нет, и не будет, и пора к этому привыкнуть и жить дальше…
Она замолчала, просто не зная, что еще сказать.
- Я утром в чайник хотела воды набрать, а воды в ведре нет – ну я ему и крикнула: «Миш, воды принеси…» И, знаешь, не сразу и поняла, что кричу-то ему, которого уже нет … Но всегда он воду приносил, меня ругал, если сама несла – ведро с водой тяжелое... Вот я по-привычке и попросила… Ты знаешь, дочь, как странно это понимать – только сейчас, когда человек ушел, навсегда ушел, – как много он значил для меня, как много он делал, как от всего оберегал… Я теперь, как прозрела вдруг, то видеть начала, что раньше не видела… Нож тупой поточить надо - я поворачиваюсь, чтобы ему отдать. Штору поправить надо, я табурет ставлю, чтобы ему удобно было достать. Трава вон по всему огороду полезла, думаю, Миша прополет, у него это хорошо получалось. Ветка у березы за двором сломалась – Миша отпилит… А получается – и не отпилит он, и не прополет… Теперь – все я, сама…
- Мам, ну ты не переживай, ну, я тебе помогу, Андрея пришлю, он чего надо отпилит, мужик ведь, какой-никакой, - сказала она с грустной усмешкой, - не чета твоему Михаилу Васильевичу, но все ж…
- Нет, детка, ты пойми, - не это грустно, или страшно, что одна я осталась и все теперь на мои плечи ложится. Страшно мне, и грустно, и стыдно, что вот – ушел человек, навсегда ушел, и только сейчас я понимать начала – кем он для меня был, сколько делал, как меня любил, как обо мне заботился…
- Ну, то, что он тебя любил, и заботился о тебе, - это всем было известно. Хороший он был мужчина, всем мужикам – мужик. И к тебе относился очень хорошо.
- То-то и оно, Катя, что и любил он меня, и заботился обо мне, и относился хорошо, и тяжелое носить не давал, и сумки из рук вырывал, и укутывал меня одеялом, когда я спать ложилась. И… - она заплакала, громко, навзрыд, и, плача, продолжала с отчаянием: - И я все это видела и понимала, и принимала как данность, и не ценила, слышишь, Катя – не ценила… А теперь – оцениваю, каждый день вижу, ценю, и ужасаюсь тому – как не ценила, как в ответ – не любила, как не успела любить, - и уже никогда не отлюблю. Никогда! Никогда! – сказала она отчаянно и головой замотала, и опять заплакала навзрыд.
И дочь - молчала, сидя рядом. Молча смотрела, как мать плачет, не в силах ей помочь. Потом тихо, осторожно по голове ее погладила:
- Мам, ну мам… Ну не убивайся ты так… Ну что ты напридумывала – не любила, не успела… Любила ты его, мы же знали. Это же видно было, как вы друг друга любили. Не зря же все за вас так радовались, что у вас, уже зрелых людей – такая любовь. А я как радовалась, - говорила она опять ободряюще, как с детьми говорят, когда успокоить их хотят, - когда ты Михаила Васильевича встретила. Ты семь лет после смерти папы одна жила… А тут – такой человек хороший встретился, тебя полюбил, ты его полюбила. Ведь все у вас было хорошо…
- Хорошо, да не хорошо, - вот как оказалось, дочка. Только сейчас я это поняла… - Она помолчала и добавила уже спокойнее: - Я папу твоего очень любила, только знаешь, он человек был сложный, холодный, весь в работе, никаких телячьих нежностей, как он говорил, – не допускал.
Дочь головой только кивнула – на себе она ощутила отцовскую сдержанность.
- А Миша, когда появился – этим меня и взял – отношением своим, заботой. Я, знаешь, с ним иногда себя маленькой девочкой чувствовала, как с папой, который тебя любит и защищает, и все вокруг решает, и бережет тебя, и холит, и любуется тобой – девочкой своей. Он так и звал меня, Миша, – «девочка моя»…
- Да, - улыбнулась дочь, - он так и говорил тебе: «Девочка моя – ты не замерзла? Девочка моя, тебе подушку под спинку подложить?..» - как маленькой. Он тебя действительно очень любил, а ты – его…
- Да в том-то все и дело, что нет! – почти закричала мать. – Я его любила, Катя, очень любила, но только сейчас понимаю – как мало я его любила! Только сейчас – поздно уже понимать, что любовь - это не чувства, это не эмоции, - это слова, взгляды, поступки, действия. Это – проявления, это – выпускание, это – отдавание! Любовь - это живое вещество, которое ощутить, почувствовать можно явно, сильно, - как я от него чувствовала постоянно – через заботу его, через подушку эту, которая всегда вовремя появлялась, через чашку с водой, когда пить хотелось, через объятия его, прикосновения, на которые он был щедр, а я - скупа… Я – скупа была, Катя – сейчас это понимаю. Я была жадной. Я ему любить себя позволяла и любовь его принимала, как должное. А в ответ – капли любви ему давала, капли… Там – улыбнусь, там – поглажу, там – спасибо скажу. Не то, что он… - сказала она горько. - Он – любил. А я - полюбливала…
Дочь молчала, потрясенная всей материнской речью. А мать сказала неожиданно:
- Ты, детка, иди - и люби своего мужа!.. Вот сейчас, - иди и люби! Люби такого, какой есть. Иди и люби, сейчас, пока живой он. Иди и люби – пока не поздно…
Сказала – и пошла на кухню, разговор отрезав.
И дочь, постояв мгновение, сумку взяла, в зеркало глянула на лицо свое растерянное. Крикнула слабо:
- Мам, ну я пошла…, - и, почувствовав, что не надо ей ждать ответа, пошла домой

Весь путь до дома фраза эта: «Иди и люби…» звучала в ней.
- Иди и люби… - говорилось в ней под стук собственных шагов.
- Иди и люби… - слышала она в ритме движения электрички.
- Иди и люби… Иди и люби… – отсчитывала она ступеньки дома.
И только зайдя в дом, попав в привычную атмосферу, слова эти стихли, уступив место другим мыслям - как страдает мама оттого, что исчез из ее жизни Михаил Васильевич. И ее от этого уберечь хочет, чтобы не сожалела она, что опоздала, что не отлюбила…
Но разве к ней это относится? Разве относится это к их отношениям?
И, пока она хозяйничала на кухне, мыла посуду, оставленную в раковине после завтрака, думала - что будет, если исчезнет он из ее жизни?
И представив себе жизнь без Андрея, прислушалась к чувствам своим – что там? И ответила себе просто:
- Ничего не будет. Как жила она, так и будет жить. Потому что - что он есть, что его нет. Исчезнет он - и никто не будет ее покоя лишать. Никто не будет нервы ей мотать, зудеть, что дочь она не так воспитала, раз та посуду за собой не моет, одежду носит неправильную, а тем более - с мужем разводится…
И головой покачала, усмехаясь: исчезнет он и будет у нее меньше хлопот – не за кем будет одежду собирать, книги на полках поправлять, будет меньше стирки, уборки и готовки.
И даже неловко ей как-то стало от таких мыслей: как же так – исчезнет человек из ее жизни – а она даже потери не почувствует, только облегчение? Ей, получается, и плакать по нему не придется, как мать по Михаилу Васильевичу слезы проливает.
- Это как же так?! - подумала она обескураженно, - Уйдет человек, а я и жалеть не буду, и тосковать не буду?
- Не буду, - упрямо сказала она. И, словно оправдываясь, добавила: - Потому что такой человек! Такой он, Андрей, человек, что проку от него никакого, такого и потерять не жалко… - И, словно поневоле, добавила: - Не то, что раньше… Тогда, когда они любили друг друга…
И вспомнилось ей, как они, студенты, влюбленные друг в друга до помешательства – жить не могли друг без друга, как он ждал ее у института, и она, завидев его на той стороне улицы, мчалась, обгоняя прохожих, нетерпеливо переминалась, пропуская машины, чтобы кинуться ему в объятия и стоять так, прижавшись к нему, Андрюшеньке ее любимому. А потом они шли по улице, обнявшись, они только так и ходили тогда, обнявшись. Потом, со временем, стали ходить они, держась за руки, как мальчик с девочкой. Потом, после свадьбы, как-то незаметно перестали они держаться за руки, иногда она брала его под руку, потом – вообще стали ходить они рядом как два отдельных друг от друга человека…
И воспоминание это как-то неприятно тронуло ее - и куда все делось? А какая любовь была… Куда только делись эти объятия, желание быть рядом, держаться за руки? Куда делась их любовь – когда наговориться они не могли, насмотреться друг на друга не могли, расстаться даже на день – не могли?! Куда все это исчезло?!
Куда исчез тот Андрюшенька ее любимый, которого она обожала, которого вкусненько накормить хотела? Даже в институт, зная, что примчится он к ней после занятий, а то и просто – сорвется с лекций - брала заботливо приготовленный, красиво завернутый бутерброд.
- Ты меня балуешь, - говорил он ей, видя этот бутерброд, или котлетку, или блинчики с мясом, которые он так любил.
- Я тебя не балую - я тебя люблю, – отвечала она ему просто и обнимала его.
Она остановила саму себя в своих воспоминаниях: чего об этом думать - было и прошло.
- Была-а-а любо-о-о-вь, была, да только все прошло-о-о, - запела она в голос, как бы отрезая себя от воспоминаний.
И открыла холодильник, размышляя – что бы такое приготовить попроще и побыстрее. Давно она уже так готовила – исполняла свой женский долг, не вкладывая в него ни души, ни фантазии, – просто надо было мужика, пришедшего с работы, накормить.
И вспомнила опять, словно против своей воли, - как готовить для него любила, какие блюда придумывала. Сколько сюрпризов ему готовила – какое-то новое мудреное блюдо по рецепту, который брала у подружек, или в журналах находила, или в старой поваренной книге, подаренной бабушкой.
А как сервировала она ему тарелку… Нравилось ей не просто положить еду на тарелку, а красиво-красиво все разложить, украсить ее резными листочками петрушки, бахромчатыми листьями салата, вычурно вырезанными ломтиками огурца или моркови. Как старалась она его порадовать! Как любила принести ему тарелку к телевизору, зная, что так приятно ему будет есть, не отрываясь от футбольного матча или захватывающего фильма…
А как любовалась тем, как он ест! Ничего прекраснее она не видела – любимый мужчина, который с аппетитом уплетает приготовленную для него еду.
Сейчас она только головой покачала от воспоминаний этих.
Давно уже она не любуется тем, как он ест. Чего любоваться, чем любоваться? Сидит мужик и утробу набивает, еще и харчами перебирает – то суп ему солоноват, то мясо суховато… Давно она запретила ему у телевизора есть, мало ли чего ему удобно… А ей удобно за ним крошки с паласа выметать и пятна с журнального стола оттирать?!
И она от раздражения кастрюлю с супом, которую из холодильника достала, на стол с грохотом поставила.
Чего тут любить? И чего тут бояться потерять?!
Это того Андрюшеньку она боялась потерять, казалось, если что-то случится, она без него жить не сможет. Он был для нее всем, им она жила, дышала, о нем думала, для него делала. И он был такой… Такой… Такой любящий, хороший, красивый, веселый, заводной, - лучший!
И вспомнила она, как будучи в гостях у своих друзей-студентов – находила его глазами среди присутствующих, и он ей нравился. И она сравнивала его с Алешкой, хозяином квартиры, с его друзьями, - и была уверенна, Андрюшенька ее – лучший! Самый умный, самый красивый, самый сильный! И смотрела на него, и улыбалась ему, и он, словно понимал, о чем она думает, улыбался ей хитро, заговорщицки, как будто тайну какую знал, и когда они шли домой, говорил ей, прижимая ее к себе:
- Ты у меня среди всех этих девчонок – самая красивая… Самая… - Он, казалось, не находил слов… - Лучшая!
И она смеялась звонко, счастливо, потом, говорила ему, как разглядывала парней, с ним сравнивала, и он был тоже – лучшим. И они шли домой обнявшись, и часто останавливались, чтобы поцеловаться, и заводились, и спешили домой, чтобы отдаться этой молодой страсти, и утром так трудно было вставать, и не хотелось уходить от него, а ему – от нее, и они иногда, уступая этой ночной усталости, продолжали спать, не шли в институт, потом оставались в постели полдня – любя друг друга, просто валяясь в постели…
И вспомнила, как вечерами любили они быть дома вдвоем. Просто быть рядом. Читать книги, находясь в одной комнате. Смотреть телевизор. А как она любила, сидя у телевизора, забравшись с ногами на диван, - вязать ему свитер…
И опять усмехнулась грустно, осознав, что сейчас даже мысль эта не приходила ей в голову - связать ему что-то.
- На него не навяжешься, на здоровенного мужика, - подумала она, оправдываясь. Подумала, как всегда - с раздражением, и сама почувствовала, что-то ложное в своем оправдании: он и раньше был не маленьким, но тогда размеры его ее не пугали. Наоборот, с воодушевлением вязала она ему один свитер за другим. И нравилось ей придумывать для него интересную модель, нравилось, что ходит он в вещах, связанных ее руками.
И вспомнилось ей давнее - первый свитер, который она ему связала. Связала действительно с любовью к нему, и, глядя на него, когда он примерял ее «произведение», как он с уважением его назвал, сказала:
- Тебе будет в нем очень тепло. В нем каждая петелька с любовью к тебе связана…
И это была чистая правда.
И что-то тронуло ее в этом воспоминании.
Повинуясь какому-то импульсу, она поднялась, взяла табурет, и, взобравшись на него, открыла шкаф антресолей, куда складывала старые вещи. И не поленилась вытащить несколько коробок, пакетов со старыми вещами, ища в них тот свитер, который, она была уверенна, - она не выбросила.
Еще в те далекие времена, когда жили они счастливой жизнью, когда Андрюша ее возмужал, раздался в ширину, и свитер этот стал ему мал, она убрала его на антресоли, сохранив, как первый связанный для него свитер.
Свитер лежал на дне коробки, задвинутой вглубь антресолей. Был он приятный на ощупь, мягкий, теплый, - действительно с любовью связанный. И подумала она - может, любовь эта, вложенная ею, и сейчас живет в его петельках…
И странно ей стало, что в свитере эта любовь еще живет, а в отношениях их – нет.
И странно было осознавать – каким важным, ценным он был для нее тогда, когда с увлечением вязала она для него, готовила, старалась его порадовать. И действительно, подумала она, было тогда в ее отношении к нему что-то уважительное. Важным он был для нее, поэтому и уважала она его, ценила его присутствие. Заботилась о нем, выражая свою заботу и вкусной едой, и лаской, и вязанием этим…
И, чувствуя важность его, ценность - уступала в каких-то незначительных их ссорах, соглашалась с его решениями, подчинялась его желаниям. И нравилась ей собственная уступчивость. Как-то это было по-женски мягко, мудро. И он, в ответ на ее уступчивость, быстро отходил от какого-то раздражения, вызванного их ссорой, или легко менял решения, говоря:
- А ты бы как хотела? Давай сделаем, как ты хочешь…
Давно он уже так не говорил. А она - давно все решала сама, у него не спрашивая, не интересуясь его мнением. Неважно уже давно ей было его мнение, как и он сам – не важен.
И подумала она потрясенно - как, когда, почему потеряла она это уважение, важность его?! Как превратились они в двух чужих, отстраненных раздражающих друг друга человека? Когда она перестала любить его? Ведь любила же, как любила!
И вспомнила - как встречала его с института, потом - с работы, - всегда! – выбегая на стук двери, на звук его шагов. Всегда обнимала его, целовала, в глаза смотрела, интересовалась - как дела, как настроение?
Давно уже она не встречает его, давно не интересуется ни делами его, ни настроением. Наоборот, с недобротой какой-то слышит – пришел он… И казалось ей иногда - лучше бы не приходил! И радовалась, когда, как сегодня, когда она, отпросившись с работы, чтобы съездить к маме за город, вернулась домой рано – могла побыть дома одна, без него.
И подумала - как незаметно все это произошло: сначала стала она реже выбегать – встречать его, занятая каким-то делом. И дело это было почему-то важнее его. Потом родилась Наташка, и она, Катя, вся была в хлопотах. Потом - вообще перестала выходить встречать его, даже если не была занята, даже когда Наташка спала. Просто выглядывала и говорила
- Пришел? Есть хочешь?
И шла разогревать еду, накрывать на стол.
Потом и встречать перестала, говорила подросшей Наташке:
- Иди, разогрей папе еду…
Потом уже говорила ему, пришедшему с работы:
- Суп в холодильнике, котлеты на плите…
Так, потихоньку, понемножку и перестал он быть для нее важным. И стал, скорее, помехой, чем близким человеком.
И давно между ними уже не было душевной близости. Да и телесной не было.
И она, думая об этом, тарелкой о стол громыхнула. Какая уж тут телесная близость, когда несколько лет спят они в разных комнатах, а до этого - в одной постели спали как два чужих человека, отодвинувшись, отвернувшись друг от друга.
После свадьбы Наташи, когда переехала та жить к мужу – им стало легче. Как-то незаметно для себя перебралась она спать, потом и жить в Наташину комнату. И так было удобно для всех. Она ему жить не мешала, он - ей. Она купила себе телевизор, и вообще разошлись они по комнатам. Раньше хоть передачу какую смотрели вместе, или спорили - кому какой канал смотреть нужно. Сейчас же – жили в одной квартире два человека, словно едва знакомых.
И опять, словно против воли ее, вспомнилось ей, как любила она засыпать на его плече, уставшая, утомленная любовью, слиянием их. Они действительно сливались, соединялись в одно целое, потому что любили тогда друг друга страстно, сильно.
И, вспоминая, как наяву, почти ощутила она это - как тело ему свое открывала, как отдавалась его движению, темпу, подчиняясь еле уловимым сигналам - поворачивалась или прогибалась. Это был взаимный и прекрасный поток, танец…
А утром, утомленная, но счастливая, выходила она на кухню, чтобы приготовить завтрак - любимому своему Андрюшеньке, и доставала на стол две их любимые чашки, которую она купила им двоим, как символ их любви. Две красивых чашки с яркими разноцветными сердечками, которые она ставила на стол – для них, любящих друг друга. И она готовила завтрак для любимого своего мужа, и хорошо ей было вот так готовить, на две эти чашки с сердечками поглядывая…
И любила она каждое их утро - со стоящими на столе двумя их чашками. И это было уже счастье, что их - две… И уже когда ставила она их на стол, испытывала она счастье… И могла просто на две эти чашки посмотреть, чтобы ощутить настоящее счастье…
А как нравилось ей просто смотреть в его глаза… Как нравились его руки - самые крепкие и любимые. А как нравилось просто целоваться или обниматься. И она подходила к нему и говорила:
- Давай целоваться…
Или:
- Давай обниматься…
И он улыбался в ответ и заключал ее в свои сильные объятия…
А как хорошо было открыть утром глаза и увидеть, как он тоже приоткрывает глаза - и улыбается. И - подгребает ее к себе, прижимая к себе тесно-тесно…
И как любила она подпевать ему тоненьким голоском, когда он, вешая полку на кухне, или собирая книжный шкаф, напевал что-то низким голосом…
И, вытаскивая себя из этих воспоминаний, которые будто и не о ней, не о ее жизни были – только головой качала сокрушенно: это же надо – какая любовь была… И куда только все делось…

На улице стемнело. Она стояла у окна и смотрела на двор, освещенный фонарями. Картинка эта, с высоты седьмого этажа была привычно-знакомой.
Темная арка, из которой появлялись прохожие. Навес над скамейкой у детской площадки…
И подумала она опять с волнением – сколько раз ждала она его вечерами на скамейке этой, чтобы встретить.
И как он радовался, что ждет она его, встречает.
И вспомнила совсем уже забытое, как однажды он задержался, и она ждала, ждала, а его все не было, и уже все мыслимые причины его задержки она передумала, а его все не было.
Дом засыпал, окна гасли, и она уже начала понимать – что-то случилось, с ним что-то случилось, и не хотела в это верить. Но начала верить спустя еще час, потому что его все еще не было. И она поняла вдруг – он может не прийти. Он может не прийти никогда…
Эта мысль ее оглушила. И она представила себе с ужасом - он больше никогда не зайдет в арку их дома, и она никогда не услышит звук его шагов. Он никогда больше не обнимет ее, его не будет рядом, не будет в соседней комнате или на работе. Его больше не будет!
Эта мысль была страшной. Ее нельзя было думать. Но она – думала, представляла, как просыпаясь – не увидит его рядом, как она уберет вторую чашку из любимой их пары - и на столе будет стоять только одна чашка…
Она думала и думала – как же это будет, если он не вернется, если с ним что-то случится (а с ним что-то случилось!)? Как будет она жить одна, без его любви, любимого лица, рук, голоса, объятий, без его заботы, желания помочь (он даже посуду иногда мыл, хоть так не любил это делать!)
Как же она жить-то будет – отчаянно думала она, и заплакала, глядя в темный провал арки и желая больше всего на свете, чтобы он в нем появился, чтобы ночную эту тишину разрушил звук его шагов.
Она плакала, плакала навзрыд, не сдерживая себя, плакала по нему, по себе – без него. Плакала безутешно и все головой качала, говоря: «Не хочу… Не хочу… Не хочу…»
Плакала и не заметила, как он подошел – подбежал, услышав, что она плачет, и схватил ее, к себе прижал, и говорил только:
- Что такое? Что случилось? Тебя кто-то обидел, моя девочка?
И слова эти «моя девочка» - словно обожгли ее сейчас.
Она была тогда - его девочка. Как мама у Михаила Васильевича…
Она была его девочка. Его любимая. А он был – ее любимый Андрюшенька. И такого его она никогда не хотела потерять.
Но – потеряла…
Она его потеряла – подумала она вдруг. Потеряла того – любимого, ласкового, заботливого и заводного. И стал рядом с ней – Андрей, закрытый, вечно чем-то недовольный, отделенный от нее – то делами, то усталостью, то плохим настроением.
И она стала другой – закрытой, недовольной, критически рассматривающей всего его – от лица его до фраз и поступков, отделенной от него.
И подумала она горько:
– Я не только его потеряла, я себя – ту, девочку любимую, любящую потеряла.
И поразила ее, как вспышкой пришедшая мысль.
У той, любящей, любующейся женщины, был любимый ее – Андрюшенька.
У этой – недовольной, непринимающей – Андрей.
Как будто два зеркальных отражения она увидела – тогда и сейчас. И горько было чувствовать – словно смотрит она сейчас в кривое зеркало.
И опять как-то неприятно и странно было осознавать – как все это пропало, исчезло. Как изменились они оба, как изменились их отношения. Главное - как перестали они любить друг друга. Кто раньше? Кто позже?
И странно было осознавать, что вот – любили они тогда друг друга - и такая жизнь у них была. Теперь, когда не любят - совсем другая жизнь. И - разве это жизнью назвать можно?
И опять подумала - как, отчего, когда началось это их охлаждение, приведшее к этой ненормальной жизни? А она и была ненормальной - именно сейчас, вспоминая их прошлое, любовь их - она это увидела.
Нормально – это так, как было. Именно так - нормально.
А так, как сейчас – не нормально, и быть не должно.
- Быть не должно, но есть, - произнесла она вслух. И добавила: - Что-то с этим надо делать…
И опять – захотелось ей логическую цепочку выстроить.
Получается, что когда любила она его - он был другим.
Когда любил он ее - она была другой.
Когда любили они друг друга – жизнь была другой.
И, чтобы вернуться к этой другой себе, к другому ему, и другой, нормальной их жизни, - надо любить.
- Любить надо… - подумала она. И вспомнила мамино:
- Иди, и люби мужа…
И усмехнулась грустно - с этих слов сегодня все и началось. Этим и закончить надо ненормальную их жизнь.
- Иди и люби… Иди и люби… - повторяла она. И головой покачала: понять бы только - как это сделать.
И, словно подсказка в ней самой прозвучала:
– Ты же знаешь как - ты же любила… Ты заботилась, ухаживала, уважала, вязала, любовалась, кормила вкусно… Иди и люби…
И она пошла - куда ноги ее повели - на кухню. И подумала – что же он раньше любил есть, когда я ему готовила?
И руки сами из морозилки упаковку рыбного филе достали, из шкафа – пакет с мукой… И уже спокойно, с каким-то внутренним узнаванием, стала она тесто замешивать, чтобы любимый его рыбный пирог испечь. И, пока размораживалась рыба, начала салат его любимый готовить с брынзой и зеленью.
И, пока готовила она ему любимую его еду, было отчего-то тепло внутри. Тепло и спокойно. И хорошо, как когда-то, когда ждала его с работы и готовила для него, любимого, еду…
И когда поставила она на стол красивую миску с салатом, достала красивые тарелки, приготовила блюдо для пирога, - села у стола, глядя на его убранство. И подумала - чего-то недостает…
И волнуясь, понимая, чего не достает - начала искать чашки их любимые, боясь, что не найдет их и желая найти… И только вспомнив, что всю старую посуду, которой они не пользовались, выносила она всегда на балкон, укладывая в коробку, стоящую высоко на полке, – успокоилась. Как будто чашки эти, когда-то важные и дорогие им двоим, которые достанет она из коробки – поставят все на свои места…
А когда нашла она эти чашки - с волнением вымыла их, любуясь яркими их сердечками. И поставила эти две чашки на стол - напротив друг друга.
И сидела, смотрела на них, ни о чем не думая, просто – узнавала забытую картинку, картинку их любви.
Потом, словно какая-то сила ею управляла – встала, погасила свет на кухне, с вешалки легкую куртку сорвала – прохладно уже на улице, - и легко, по-девичьи по ступеням сбежав, направилась к скамейке в глубине двора. И, сев на нее, волнуясь отчего-то (как девочка!) стала ждать, когда в слабо освещенном проеме арки появится Андрей.
- Андрюша, - поправила она себя. – Андрюшенька…
И сидела тихо, почти без мыслей. Просто сидела и мужа своего любимого ждала. Но подумала вдруг – а если именно сегодня что-то случится, и он не придет…
И закричала где-то внутри:
- Нет, я так не хочу!.. Я не хочу, как мама…
И головой покачала несогласно. И с надеждой на темную арку посмотрела – пусть только придет, пусть только вернется… И подумала опять:
- Я не хочу опоздать… Я не хочу мучиться оттого, что не отлюбила, что не отдала… - И сама себя успокоила: – Он сейчас придет - и все будет хорошо…
И, словно услыхав ее мысли, в согласии с правильностью их, муж вошел в проем арки. И она одновременно увидела его и услышала его шаги, узнала их.
И радость их узнавания словно сложилась с радостью узнавания его шагов тогда, в молодости. И она пружиняще, торопливо пошла ему навстречу, и издалека, в свете фонаря, увидев лицо его родное, взгляд – удивленный, сказала только:
- Андрюшенька, я тебя ждала… Мне захотелось тебя встретить…
И близко подошла – и в объятия его попала, которые он, словно в нем Андрюшенька проснулся – ей открыл. И несколько мгновения они так и стояли, обнявшись, потом – пошли к подъезду. И она руку свою, которая его обнимала – не сняла. И он свою не убрал. И так шли они до подъезда – одним целым, как давно не ходили. Молча, но ощущая, что они – вместе, поднялись в дом.
И только когда вошел он на кухню и увидел стол, накрытый для него, и две чашки из времени их любви, что-то в лице его дрогнуло. А она, ставя на стол любимый его пирог, спросила:
- Как дела, Андрюшенька? Как настроение?..

…Трели звонка звучали и звучали. И уже просыпаясь, поняла она, что звучат они наяву, не во сне. С трудом отрывая от подушки голову, утомленная этой ночью, она увидела рядом крепко спящего мужа, улыбнулась его крепкому сну, подумав: «Устал, дорогой…», и, осторожно сняв с себя его руку, пошла в коридор на звонок.
- Мам, извини, что разбудила, я на минутку… - сказала Наташа, входя в дом. - Я только вещи возьму, мы с Машкой на дачу собрались ехать, а у меня дома теплого ничего нет…
Сумка с ее вещами стояла неразобранной - как принесла ее Наташа, поссорившись в очередной раз с мужем, в очередной раз расставшись с ним – так и ждала она своей хозяйки.
И пока Наташа быстро доставала теплую куртку, укладывала в пакет кроссовки, Катя молча смотрела на дочь. Спросила только:
- Иван дома?
- Дома, где ему быть, - холодно сказала дочь, и по лицу ее было видно, что нет радости в ней, что муж ее дома.
- Он с вами не едет?
- А чего ему там делать? – все так же холодно, недовольно, что мать завела этот разговор, ответила Наташа, и пошла к двери.
- Знаешь, детка, что я тебе скажу… - произнесла мать и дочь остановила. Взяв ее за плечи, к себе развернула и глубоко в глаза ей посмотрела. - Бросай ты все эти вещи, бросай всю свою затею с дачей… Иди домой – и люби мужа…
И, глядя на удивленное, вскинувшееся лицо дочери, проговорила твердо и медленно:
- Иди домой и люби мужа!..
И добавила:
- Иди и люби!..

Главы изданных книг

Рассказы для души

Книги в работе

Неизданное

Статьи



© Разработка сайтов 2015 год. Все права защищены.