text

2a3

v1v2v3v4

Как найти своего мужчину

Она смотрела на подруг, и в очередной раз, в немыслимо который раз думала:
— Ну почему, почему я не могу жить так, как живут другие? Почему не могу быть как все и жить как все?..
Она не ждала от себя ответа. Ответ она знала.
— Не могу и всё.
Ответ этот ничего не объяснял, просто констатировал факт. Не может она жить так, как живет Лариса. Как Люся, вечно воюющая со своим мужем, тоже не может жить. Не может она жить так, как живет Маша.
Еще в ту пору, когда Машу познакомили с ее будущим мужем, она, Настя, знала — никогда она не сможет так, как Маша, — взять и сойтись с человеком, которого не любит. Каким бы хорошим он ни был.
А Маша смогла. Было что-то такое жертвенное и принимающее в ее характере, что просто сошлась она с хорошим человеком и стала вить гнездо. И была она по-хорошему терпимой и уважительной. И все у них как-то ладилось, хоть никаких горячих чувств там как не было, так и не появилось.
И когда подруги расспрашивали, как она так ладит с человеком, которого не любит, Маша говорила просто:
— Доброе слово и кошке приятно...
И расшифровывала для них, непонятливых:
— Надо просто внимательной быть, и всё. Он приходит с работы, я его про работу расспрошу, послушаю. Я к нему уважение проявлю, он ко мне уважение проявит. О моих делах спросит. Полку прикрутит. Мяса на мясорубке навертит. Я его похвалю, ему приятно. И мне хорошо. Так и живем...
Наверное, про таких, как Маша, и было написано в сказках: «И стали они жить-поживать и добра наживать», — подумала Настя.
Она посмотрела на Машу, что-то деловито переставляющую на новогоднем столе. Казалось, Маша просто не может пройти мимо, ничего не поправив, не улучшив. Лариска иногда беззлобно, не желая обидеть, называла Машу «клушей», или «наседкой».
Маша точно была наседкой. Она постоянно была в каких-то хлопотах — что-то мыла, стирала, гладила, она оглаживала всё вокруг себя. Несмотря на загруженность на работе, она была по-настоящему домашней хозяйкой, вечно занималась какими-то домашними делами, что-то консервировала, пекла, готовила, и Лариска, свободолюбивая и независимая, в своей феминистической гордости, что она — современная женщина, частенько говорила, когда пробовала Машины наливки или варенье:
— Нет, это же надо, как человек сам себя порабощает!
И добавляла:
— Свободу Марии Соколовой!
Потом сама себе улыбалась и говорила:
— Да на фига ж ей свобода?! Ее же, кроме нее самой, никто не принуждает так корячиться на ниве домашнего хозяйства...
На самом деле Настя всегда думала, что Лариска просто завидует Маше. Завидует по-хорошему. Завидует Машиной «правильности», потому что Машка действительно была правильной женщиной. Наверное, о таких женщинах написано в Библии. Кротких, терпимых, стоящих за мужчиной. Маша всегда была за мужем, и это было уже привычно для подруг, хотя в пору их молодости Лариска частенько возмущалась и пыталась наставить Машу на путь истинный:
— Господи! Нашла перед кем унижаться! Ни кожи ни рожи! Ни денег, ни положения, а ты перед ним пресмыкаешься... Мужик тобой пользуется откровенно — а ты с ним сюсюкаешь: «Коленька, тебе котлетку или борщик разогреть...». Сам пусть разогревает! Тоже мне, прынц!..
Лариска горячилась и возмущалась, потому, наверное, что уже тогда завидовала этой Машиной терпимости и гибкости, которой у нее сроду не было. Поэтому не было у нее и таких отношений, как у Маши сейчас. Стабильных, прочных. Семейных.
Лариса всегда горела. Бурлила. Фыркала. Отбрасывала. И ждала нового бурления. И объекты ее «бурлений» были или волоокие красавцы, или приземистые, крепкие, денежные мужики, как сейчас.
— Мы задешево не продаемся! — провозглашала Лариска, говоря это «мы», как бы оправдывая саму себя, что не одна она, мол, выискивает что получше и подороже. Тоже, мол, цену себе знаем...
Настя не могла ни так, ни по-другому. Ни по-Машиному она жить не могла, ни по-Ларисиному. Хоть иногда сама на себя злилась, что не может жить так, как живут подруги. Что все еще остается в своих мечтах, в своих ожиданиях. И часто, думая обо всем этом, удивлялась Настя — такие разные они все, а остаются все эти годы подругами...
— О чем задумалась, подруга, — прервала Настины размышления Лариса. — Чего загрустила?
— Ни о чем я не загрустила, — ответила Настя, и продолжила свои мысли вслух: — Я вот думаю, как мы, такие разные женщины, столько лет можем дружить? И никак не разбежимся...
И, заметив непонимающий, рассеянный взгляд Машки, которая что-то продумывала, глядя на стол, пояснила:
— Пока мы на филфаке учились, пока молодыми были, все было понятно — зачем мы друг другу. Нужно было у кого-то лекции списывать или кому-то свои душевные терзания пересказывать. Потом все разошлись по жизни, по семьям, по разным работам. Все мы разные, у каждой — своя жизнь, а мы — все равно вместе...
— А, неважно все это — разошлись мы по жизни, не разошлись, главное в нас осталось — были мы бабами и остались бабами, — сказала Лариска с видом специалиста, сказала авторитетно и как-то обреченно.
— Ну, прям уж и бабами, — улыбнулась Настя, — может, все-таки женщинами мы остались?
Лариска махнула рукой в ответ на Настино возражение, мол, не все равно, — что бабы, что женщины — один черт.
А Настя не унималась:
— Да, точно, мы все остались женщинами... Но — мы такие разные женщины... Машка у нас такая правильная, такая домовитая. Такая принимающая, мудрая. Люська — типичная женщина-жертва, которая с мужиком мучается, там ни принятия, ни мудрости и в помине нет. Ты, Лариска, — просто феминистка, ты такая свободолюбивая, такая современная, ты у нас прям бой-баба! А я — я даже сама не знаю, какая я, — и что нас только объединяет?..
— Ничего удивительного нет! — уверенно заявила Лариса. — Ты и есть наше цементирующее звено!
И, увидев непонимающий Настин взгляд, пояснила:
— Машка у нас на одном конце оси. Традиционная женщина-мать-сестра-хозяйка. Я — на другом конце оси: современная, свободная, независимая. Люська — та мотается постоянно: от страсти к ненависти, от «куси-пуси», до «пошел вон, зараза!». А ты — посередине. Незыблемо стоишь на своих идеалах. Идеалистка наша, — сказала она, и было непонятно — осуждение или ирония в ее словах, или любовь, смешанная с уважением.
«Идеалистка»! Сколько раз Настя сама себя так называла. И ругала за свой идеализм. И решала раз и навсегда распрощаться со своими мечтами. Но, как говорила Лариска, против себя не попрешь! И она опять приходила к тому, от чего уходила. К своей мечте о любви — взаимной и глубокой. О своем мужчине.
— У нас четверых, Настька, абсолютное единство и гармония, — продолжала Лариса. — Мы как единое целое, как времена года, которые все вместе и создают один полноценный год. Во, сказанула! — произнесла она, как будто бы только сейчас и поняла, что на самом деле сказала. — А знаешь, Насть, ведь точно — мы как времена года, как специально подобрались. Люська у нас — лето. Там вечно жарко, все цветет, все бурлит. Машка — осень: «Отцвели уж давно...».
Лариска вдруг прервала свою песню и быстро вскинула взгляд на Машу — не слышала ли она, но Маша уже вышла на кухню — не до разговоров ей было. Лариса посмотрела на Настю, и взгляд у нее был немного виноватый, вот, блин, сказала — не подумала, но все тем же бодрым голосом она продолжила:
— Я — зима, холодная, строгая, всем стоять — бояться... А ты у нас — настоящая весна, вся в ожидании, вся готовая расцвести: «И вечная весна...», — уже не боясь своего голоса, не боясь, что ее услышит Маша, пропела Лариса, и, довольная собой, закончила:
— Нет, ну это же надо, как все красиво свела в одно целое, и главное — не придерешься. Я просто — философ!
Маша вошла с новым, каким-то замысловатым блюдом, пристроила его на краю стола, и вновь, озадаченная, погруженная в хозяйские хлопоты, ушла на кухню.
И Лариса с Настей почему-то одновременно посмотрели ей вслед, потом — друг на друга.
— Знаешь, Насть, я только сейчас поняла — как это про Машку. Она у нас действительно — осень. «Осенний поцелуй после жаркого лета...»
Она пропела начало этой фразы и остановилась, как-то погрустнев. Настя тоже с какой-то грустью посмотрела на Ларису, и та, как-то мягко, не по-Ларискиному усмехнулась, и сказала:
— Это надо же, какое жаркое лето было у нее тогда. Сколько страсти было, сколько слез она выплакала — даже не подумаешь сейчас, что это была Машка. Как она паразита этого любила...
Лариска умолкла, как будто погрузилась куда-то в свою грусть, и потом вскинула голову и сказала Насте каким-то горячим шепотом:
— А помнишь, как она примчалась ночью, когда ты у меня была в гостях, и какое у нее лицо было, когда она говорила о нем...
Настя не ответила. Не ответила именно потому, что очень хорошо помнила и ту ночь, когда Машка прибежала к ним, испугав их ночным звонком, который так пронзительно и яростно звенел, пока они не открыли дверь, и какой она была — сама не своя, и лицо — бледное и какое-то потемневшее одновременно, как будто она постарела в одну секунду и устала, смертельно устала от жизни. И она тогда сказала именно эти слова:
— Все, не могу. Устала. И не хочу...
И это ее «не хочу» звучало так непривычно, потому что они с подругами столько раз говорили ей: «Да брось ты его! Да уйди ты от него! Да не нужен он тебе. Да не любит он тебя!» — и всегда слышали одно — как заведенное: «Я хочу с ним быть. Хочу. Я хочу...».
Той ночью, когда она, в пальто, надетом прямо на легкий халатик, вся с этим незнакомым уставшим лицом, стояла в прихожей Ларискиной квартиры, — они не сразу догадались ввести ее в комнату, так несколько минут и стояли, смотрели на нее — какую-то новую и такую старую, уставшую и несчастную Машку. А потом — стали плакать все втроем. И плакали они сначала сдерживаясь, жалея Машку, а потом, отпустили себя и заревели уже навзрыд, и непонятно уже было, о ком эти слезы — о Машке ли, уставшей от своей несчастной безответной любви, — или каждая плакала о себе, о своих несбывшихся надеждах, о своей несбывшейся любви, о всех женщинах этого мира, которые так же как они были несчастливы просто потому, что их не полюбили так, как они мечтали...
Маша зашла в комнату, в руках ее были две салатницы, в которых что-то красивое и вкусное просто манило к себе.
— Машк, ну ты — мастерица, — сказала Настя, как бы стряхивая с себя то, давнее воспоминание и возвращаясь сюда, в сегодняшний день, к сегодняшней Машке и к себе самой. — И как ты только все успеваешь. Я бы одна — ни в жизнь столько бы ни приготовила.
— А мне — легко, — засмеялась Маша. — Я это дело очень люблю — всех кормить, мне бы — большую семью, чтобы семеро по лавкам сидело, а я всех кормила да холила. Да только не получилось у меня — семеро по лавкам...
Маша сказала это спокойно, но Настю кольнула эта фраза. Кольнула из-за того, что она только что вспомнила. Он него, от ее Сашеньки, Маша готова была рожать не только семь, все десять. Она за ним как собачка готова была бежать, она жизнь свою готова была отдать за него — только ничего этого не было ему нужно. Он себе спокойно жил со своей женой, иногда пользуясь Машкой как пансионатом или санаторием со всеми удобствами. А Машка — добрая, терпимая Машка — все понимала и все прощала, и была рада быть с ним и быть для него всем — только никем она не была ему нужна...
«И как она только Пашку умудрилась с ним завести», — зло подумала Настя о ее Сашеньке, и ныне здравствующем Александре Петровиче. Он, небось, если бы сразу узнал, что она беременна, — силой бы ее на аборт послал.
Настя остановилась, чувствуя, что сейчас опять заведется. Так бывало каждый раз, когда она вспоминала о Машкином прошлом, и, хоть и редко это бывало, все равно каждый раз приходила она в какое-то возмущение от того, как страдала Машка, и как он, этот сытый мужик, просто пользовался ею, ничего не давая взамен.
— Нет, ну сына все-таки он ей дал, — подумала она. И сама себе ответила: — Да не дал он, она сама взяла, — он сроду ей ничего не давал. Он мог только брать. И разрушать...
И она опять вспомнила Машкино лицо в ту ночь, и то — какая она была потом, первые месяцы, когда уже была одна, без него, и была она вся как умершая, почерневшая, и только жизнь в ней ее будущего сына и спасла ее тогда от чего-то страшного, чего боялись подруги.
Настя посмотрела на Машу, которая, стоя у стола, просто осматривала все его красивое наполнение, и лицо у нее было сейчас такое другое — довольное и спокойное, хорошее было у Машки лицо, и человек она была — хороший, пожалуй, самый лучший из всех ее подруг. И Настя подумала — ну вот и славно, что у нее все так. Что живет она с Петенькой, и Петенька ее уважает и ценит. И живут они спокойно, хватило Машке с лихвой той дикой страсти и несчастной любви. И Настя довольно вздохнула, хотя особой радости нет в Машкиной жизни, и Пашка, Машин сын, иногда бунтует и хамит Петру Андреевичу, как он официально, не впуская в свою жизнь, его называет. Но это лучше, чем было.
Хотя, кто знает, что лучше — опять подумала Настя. Тогда Машка — любила. Тогда Машка жила. А сейчас? Варенье варит. Готовит салаты и торты. Белье крахмалит. На работу исправно ходит. Тетради проверяет. И это — жизнь?..
— Так, девчонки, все на кухню, — скомандовала Машка, прервав какие-то нерадостные Настины мысли. — Нужно еще кучу всего нарезать. Там такой фронт работ — мне одной не справиться...

Фронт работ был действительно большой. Этому способствовала широкая натура Лариски. Всегда она на их сборища приносила кучу всякой вкуснятины, делала она это щедро, откупаясь таким образом от необходимости самой стоять у плиты и что-то готовить. Вся Лариска была в этом — она просто заходила в какой-нибудь хороший магазин и кидала в корзинку артишоки и банку с икрой, какую-нибудь безумно дорогую ветчину, или экзотический рулет из нескольких сортов мяса.
Лариска была широкой натурой, широкой и какой-то необузданной.
Настя не раз думала, что просто не попала Лариска в руки к настоящему и сильному мужику, который бы ее приструнил, приструнил так, что она забыла бы обо всем своем феминизме, прямолинейности, бурности. И стала бы она — как Машка — нежная и мягкая. И начала бы готовить борщи и печь пирожки. И была бы счастлива тем простым женским счастьем, о котором и мечтает каждая женщина.
— Что-то Люська запаздывает, — сказала Лариса, и, встретившись глазами с Настей, они улыбнулись друг другу, понимая, о чем подумала каждая.
— Как бы они там не переругались за два часа до Нового года, — озвучила свои мысли Лариска, и сказала она это спокойно, не волнуясь на самом деле о том — переругаются они или нет. Потому что ругалась Люська с мужем постоянно, бурно, с каким-то итальянским темпераментом, и не раз Лариска подкалывала ее:
— Твоя мамаша, Люськ, тебя точно с каким-то итальянцем заделала, врет она, что дядя Вася — твой папа. Мать у тебя — само спокойствие, отец — сама сдержанность, тебя же вечно черти раздирают: столько криков, столько визгу, как будто кошку дерут. И, главное, — всегда на пустом месте. Только что у вас — «куси-пуси», и тут бах — скандал. И с такими криками, с такими воплями — ой, мама моя дорогая...
Лариска всегда, даже когда начинала говорить о Люське спокойно, приходила к тому, что слов ее не хватало, и заканчивала она свои монологи этим, уже привычным — ой, мама моя дорогая...
— А ты сама, почему сегодня одна? — задала Настя вопрос, который все как-то не успевала задать, окунаясь в свои мысли. — Я думала, ты сегодня познакомишь нас со своим новым бойфрендом...
— Нету бойфренда! — как-то заносчиво сказала Лариска, — кончился весь бойфренд. И конца не оставил!.. — Лариска захохотала над тем, что сказала, и Маша, которая зашла в кухню как раз в конце Ларискиной фразы, удивленно переспросила:
— И конца не оставил?..
Они расхохотались дружно, хотя ничего смешного не было ни в Машкином вопросе, ни уж, конечно, в том, что Ларискин бойфренд кончился.
И что-то нервное было в их смехе, и Настя, смеясь, подумала вдруг — смех сквозь слезы, потому что какая-то горечь была в этом смехе, и у каждой — своя.
— Отправила я своего бойфренда куда подальше и сказала, чтобы больше не возвращался, — отсмеявшись, сказала Лариска, сказала как-то озорно, весело, хотя, точно, ничего веселого в этом не было.
— Но вы ведь с ним совсем недавно познакомились, — сказала добрая Машка, — может, надо было подождать, попробовать...
— Ну, уж нет! Нечего там было пробовать! — сказала Лариска тоном, не терпящим возражений, и добавила вдруг мягко и как-то вкрадчиво. — Девочки, я же — как собака. Я же их нутром чую. Меня не проведешь. Если собаку кто-то хоть раз ударит или обидит — она больше этому человеку ни за что не поверит, потому что знает — на что он способен. Вот и я — как собака. Мне второго раза не надо. Если мужик в одном месте показывает себя как не мужик — он уже нормальным мужиком быть не может. А мне такого добра не надо. Пусть его молоденькие свистульки подбирают, которые еще не знают, что это такое, когда мужик об тебя ноги вытирает. А он начнет их вытирать. Мужики — они же тоже собаки: если ты дашь ему тебя за палец укусить, жди — он тебя всю искусает...
Лариска замолчала, деловито поправляя в плетеной корзинке нарезанный хлеб. И продолжила так же деловито и как-то сурово:
— А я себя кусать не даю. И этого кадра я быстро раскусила. Он, конечно, и видный мужик, и при деньгах, и положение у него нормальное, и в постели — ничего не могу сказать, неплохой мужик... Но женщину ценить он не может! Он не умеет ценить то, что у него в руках. А я — женщина редкая. Мной дорожить надо. А он привык сам брать, получать, привык к восхищению. Бабы его уже избаловали. Мне такое «добро» не надо...
Лариска закончила свою речь и вышла из кухни, гордо неся в руках тарелки с деликатесами, а Настя в очередной раз подумала:
— Ну почему, почему я не могу жить так, как живет Лариска, например. Лариска — не страдает, не переживает от одиночества. Лариска — сильная. И Лариска точно знает себе цену...
Она посмотрела на Машу и подумала опять о том, как странно, что они, такие разные, — вместе. Тихая и жертвенная Маша совсем не умела того, что умела Лариска — качать права, требовать к себе достойного отношения. Тогда, много лет назад, когда она с маленьким Пашкой на руках вышла замуж за Коленьку, заносчивого и, как оказалось потом, крепко пьющего мужика, она с лихвой вкусила и унижений, и одиночества. Потому что можно быть одинокой и будучи рядом с человеком, и одиночество это может быть еще страшнее, чем когда ты действительно одна... И Машка действительно была кроткой и принимающей, и как-то смиренно переносила все это, и все так же говорила:
— Коленька, тебе борщ или жаркое...
Настя на секунду представила — что было бы, если бы ее Коленька достался Лариске? С какой скоростью отправила бы она этого «бойфренда» от себя подальше? Да Лариска даже пачкаться бы не стала об такого мужика! И возмущалась она тогда Машкой, и ругала ее, но Машка все терпела. Хотя — ее терпению тоже пришел конец. И как хорошо, что у нее сейчас Петенька, — опять подумала Настя, и улыбнулась: все-то они у Машки — Сашеньки, Коленьки, Петеньки...
— На то она и Машка, — светло подумала Настя о подруге. — Хорошая она, хоть и несчастливая... А кто из них счастливая? — подумала она. Люська, что ли, которая вечно скандалит? Или Лариска, которая все ищет своего ценителя? Или она — Настя, которая так ждет, так хочет найти своего мужчину, — только никак он не находится...

Звонок в дверь не просто звенел — гремел изо всех сил, и они все — и Настя, и Лариска, и Маша, — не сговариваясь, сказали:
— Люська пришла!
Кто еще мог так бурно давать о себе знать?
Люська влетела в комнату, пахнущая морозом и грозой. Так показалось Насте сразу, хотя какие грозы под Новый год? Но Люська сама была и грозой и молнией одновременно.
— Нет, вы только подумайте, я с этим козлом столько лет промучилась, и я должна себе нервы трепать еще в новогоднюю ночь! — гневно прокричала она, ни к кому не обращаясь, и Петенька, полноватый лысеющий мужчина, сунувшийся было в комнату посмотреть, кто пришел, тут же ретировался, скрылся в комнате, прекрасно зная, какими грозовыми раскатами может рассыпаться Люська, когда не в духе. Попасть в эту минуту может любому мужчине, только за то, что он мужчина.
Подруги же только усмехнулись на эту грозную Люськину тираду. Всё это они уже слышали не раз. И не раз норовистая Лариска говорила:
— Брось ты его! Сколько вы можете ругаться!
А иногда она просто предрекала:
— Вы когда-нибудь друг друга прирежете!
— Друг друга мы прирезать не можем, — заносчиво отвечала Люська. — Я его сама первая прирежу...
— Ну и дура! — равнодушно отмахивалась Лариса, не желая выслушивать то, что было уже сто раз выслушано и чему она уже давно поставила свой диагноз — живет с мужиком, с которым жить невозможно, а выгнать жалко. Вот ведь точно говорят — без милого сохну, с милым сдохну...
Люська чего-то гневно рассказывала, не скупясь в выражениях, красочных эпитетах, но Насте не хотелось ее слушать. Все это она действительно слышала не один раз, похоже это было на знакомый длинный сериал, с очередной серией. И было понято, чем кончится эта серия, что будет в следующей. Все равно герои помирятся, и страсть вспыхнет с новой силой, но ненадолго. До очередной мелкой ссоры, из которой разовьется не менее страстный скандал...
Настя улыбнулась, подумав, точно у них двоих итальянская кровь. Вернее даже, мексиканская...
Настя вышла из кухни, прошла в комнату, в которой все уже было готово к встрече Нового года. Сама комната была нарядно-торжественной, как и подобает событию. Елка, мерцающая огоньками, была великолепной — красивой нарядной елкой, какой и должна быть новогодняя елка. Стол был полон изысков.
— Молодец все-таки Маша, действительно, вот уж хозяйка так хозяйка, — подумала Настя. — Не придерешься, все сделано по первому разряду...
Подруги в комнате чему-то громко рассмеялись, но Настя не захотела пойти к ним, узнать, отчего они так веселятся.
Хотелось ей почему-то побыть одной. Хотелось несколько минут тишины, как будто что-то понять ей надо было или о чем-то подумать.
Потому что всегда в такие минуты перед Новым годом приходило к ней это состояние — какого-то внутреннего волнения, ощущение какой-то важности момента: еще немного — и один год закончится, другой — начнется. И — какой будет этот новый год ее жизни...
Настя подошла к окну, за которым было темно, только свет фар проезжающих машин мелькал внизу, да огоньки окон светились вдалеке — жила Маша в новостройке почти на окраине города.
Насте захотелось почему-то, как в детстве, прижаться лицом к окну, чтобы виднее было — что там на улице. И она, отодвинув красивые шторы (точно — сшиты Машиными руками! — подумала она), прижалась лбом к стеклу, загораживая ладошками лицо от света в комнате, — так она делала в детстве, и мама ей говорила:
— Не застудись, голову охладишь...
И Полина Сергеевна говорила как всегда мягко:
— Настена, голову беречь надо, она у тебя одна...
На улице шел снег. Падал он красивыми густыми хлопьями, искрился в свете фонаря, стоящего напротив подъезда. Что-то такое красиво-сказочное было в этом падающем снеге, что-то такое знакомое из ее детства, что Настя улыбнулась. Хорошо ей было сейчас. Хорошо на душе. Вот бы и год таким хорошим был, — подумала она как-то по-детски. И увидела елку.
На площадке перед домом стояла елка, немного косо воткнутая в снег. Наверное, в какой-то семье купили две елки сразу, вот и пожертвовали одну во двор. Елка стояла какая-то сиротливая и неубранная, и Насте стало ее жаль.
— Какая-то неправильная елка, — подумала она. — Новогодняя — и без убранства. Стоит себе одинокая, никому не нужная. А елка должна кого-то радовать...
И невольно подумала Настя — я сама как эта елка. Одинокая и неубранная. Никто меня к себе не забрал. Никого я не радую. И сама себя не радую...
Настя отошла от окна, подошла к наряженной елке, стоящей в углу комнаты, и стала рассматривать ее — где можно снять игрушки без особого урона для елки.
— Маш, а у тебя каких-нибудь елочных игрушек не осталось? — спросила она у Маши, входящей в комнату.
— Игрушек? — не сразу поняла вопрос Маша, — зачем тебе еще игрушки?
— Надо! — уверенно и убедительно сказала Настя. — Очень надо. Для доброго дела надо.
— Ну, раз для доброго... — протянула Маша, и своим певучим голосом прокричала куда-то на кухню:
— Петенька, достань, пожалуйста, Насте коробку с антресолей. Такая зеленая коробка, в которой игрушки лежали...

...Снег скрипел под ногами, когда Настя шла по утоптанной дорожке к площадке, на которой стояла елка. И это опять напомнило ей детство — как любила она ходить по такому вот скрипящему снегу...
И когда пошла она к елке, проваливаясь почти по колено в снег, и он попал, набился за голенища ее сапожек — опять вспомнилось ей это детское ощущение: колючего, царапающего холода.
Настя поправила елку, выровняла ее, углубив в снег, чтобы прочно стояла, и начала ее украшать.
Она украшала елку, надевая на нее игрушки — скромные, старенькие, которые Маша не надела на свою красавицу-елку. Но это было неважно, что они были скромными, что гирлянда была простенькой, самодельной, наверное, ее когда-то Маша делала с маленьким Пашкой. Главное, что елка с этими незамысловатыми игрушками становилась настоящей новогодней елкой.
Настя украшала елку, стараясь расположить немногочисленные игрушки наиболее красиво, — и что-то волшебно-детское было в этом процессе. Так, наверное, с таким старанием, даже с каким-то внутренним восторгом, только дети украшают елку.
И было что-то мистическое в том, что она сейчас делала, так она вдруг почувствовала. Что-то ритуальное сейчас совершалось. Сейчас, когда под ее руками елка, которая так напомнила ей себя — своей одинокостью, неприбранностью, непристроенностью, — становилась красивой, нужной, — как будто бы и с ней, Настей, что-то происходило.
Как будто какое-то волшебство сейчас совершалось. И совершала его она сама — сотворяя преобразование. Делая из одинокой и «ненужной» Насти — другую Настю, какой она хотела быть.
И как-то поневоле, как в детстве, когда дети под елкой загадывают желание, зазвучали в ней мысли:
— Господи, ну пусть он появится...
— Господи, пусть он мне встретится...
— Господи, ну пусть он найдется, тоже ведь ходит где-то неприкаянный. Встречает Новый год без меня, для него предназначенной...
И ей так жалко его стало, что он сейчас где-то в эту минуту без нее, с чужими людьми...
И когда нарядила она елку, ставшую другой, настоящей новогодней елкой, показалось ей, что волшебство уже случилось. Что-то уже произошло. И какая-то детская радость стеснила грудь. И вспомнились ей слова детской песни: «И вот она нарядная на праздник к нам пришла, и много-много радости детишкам принесла...». И она подумала — она тоже принесет много радости ему, своему мужчине, встреча с которым ждет ее.
И мысль эта была такой хорошей, такой радостной, что ей даже, как в детстве, попрыгать захотелось, чтобы эту радость выпустить. Но она не запрыгала — неудобно это было делать на проваливающемся снегу. Она не запрыгала, а, как в детстве, расставив руки, упала всем телом назад, в снег. Упала — и так и осталась лежать, смотря в звездное небо.
Она лежала, раскинув руки крестом, и смотрела в небо, и мысли ее были какие-то тихие и странные. Она вспомнила почему-то бразильский сериал, который иногда смотрела, и скульптуру Христа на высокой горе, который стоит над городом, и руки у него вот так раскрыты, и весь город у его подножья — под его защитой. Она не была в Бразилии, но много раз видела эту картинку.
Она лежала, раскинув руки крестом, и думала, что это очень правильно — жить в городе, под защитой Христа, и ей захотелось жить в Бразилии.
Она вспомнила, как, еще будучи студентками, они ездили с Лариской в ее родной город, и в городе этом на высоком холме стояла огромная скульптура женщины с мечом в руках. И так это было неправильно: женщина — и с мечом, и весь город лежал под этой воинствующей женщиной. И Настя снова подумала, что хотела бы жить в Бразилии, где над тобой раскинул руки добрый и любящий Христос.
И она опять подумала про свои раскинутые руки, и про то, что, говорят, из космоса все видно. Подумала — видно сейчас оттуда эту елку с мерцающими в темноте игрушками, и женщину, раскинувшую руки крестом, и вся она оттуда, свысока, похожа на крест, и, наверное, это красиво и как-то символично, потому что крест — символ веры.
И подумала она — можно попросить сейчас что-то и меня там услышат. И представилось ей, что Бог или какие-то Высшие Силы тоже видят ее сейчас с высоты и думают — вот лежит женщина и похожа она на крест и верит она во что-то и надо эту веру исполнить, чтобы она уже получила то, что хочет.
И Настя заволновалась, заволновалась опять как-то по-детски, как волновалась когда-то в детстве, когда ее спрашивали, что она хочет получить в подарок к Новому году. И она даже села, потому что — а если и вправду ее так слышат, — нужно же все правильно заказать! Нужно как-то правильно попросить.
И она опять начала говорить:
— Господи, пусть он уже появится... Пусть он, мой мужчина, мужчина моей мечты, встретится... Пусть появится в этом году. Чтобы следующий Новый год — я уже встретила с ним...
И она представила, как здорово это было бы, если бы он, ее мужчина, уже был с ней сейчас, встречал с ней Новый год. Можно было бы подойти и поцеловать его. Куда придется — чмокнуть в висок или в плечо — и идти дальше готовить что-то. И, проходя мимо него, мимо него, которого она так давно мечтала найти, — можно просто посмотреть ему в глаза, и он посмотрит тебе в глаза. Можно просто улыбнуться друг другу — какое это счастье...
И с этого мгновения была она уверена — все так и будет.
Все именно так и будет...

Иван пришел за пять минут до проводов старого года, и Люська, взбеленившаяся в одну секунду от его прихода, так же быстро и успокоилась. Видно, уже утихла в ней та буря, в которой она пришла, страсти утихли, и сама она уже в глубине души ждала его прихода.
Подруги переглянулись, улыбнулись друг другу, Настя тайком, исподтишка, погладила Ивана по спине, мол, держись, все будет хорошо, — и все сели за стол провожать старый год.
И пока пили они за старый год, закусывали Машкиными разносолами, все жило, все крутилось в Насте одной только ей известное:
— Следующий Новый год я буду отмечать уже с ним... Следующий Новый год — мы уже будем вместе...
И — хорошо ей было от этих мыслей. Как будто самое главное уже произошло — он уже даже нашелся, только еще не появился. И она уже знала, что он — обязательно появится. Обязательно. Осталось только подождать немного. Совсем немного...
Мужчины вышли покурить, Лариска с Машкой начали уговаривать Люську, чтобы она не ерепенилась и с Иваном помирилась, хотя та, как Насте показалось, давно уже все забыла, просто для него марку держала, мол, не нужен он мне, обойдусь без такого паразита.
Настя сидела за столом с подругами, только мыслями она была далеко. Все думала она о том, что скоро — все изменится. И может, это последний Новый год, который она с подружками отмечает. Может, следующий Новый год захочется им вдвоем с ним встретить. Вдвоем, чтобы никто им не мешал...
И она опять подумала о скорой встрече, и о том, что странно это будет, необычно — Новый год вдвоем. Ведь много лет подряд она вместе с девчонками Новый год встречает. Она задумалась — сколько же лет они вот так, вместе, встречают Новый год? Началось это еще со студенческих времен, потом был перерыв — у каждой была какая-то своя личная жизнь, все они вышли замуж, даже свободолюбивая и независимая Лариска успела, пусть и недолго, побывать замужем. Потом жизнь как-то незаметно опять свела их вместе, и такие встречи Нового года стали уже привычными.
А до этого Настя всегда любила встречать Новый год дома. И пока мама была жива и Настя после своего неудачного брака вернулась домой — это был их семейный праздник. И встречали они его дома, и всегда Полину Сергеевну приглашали. И она приходила с Алешкой, пока он не вырос. Потом — одна. И было это тоже традицией, — встречать Новый год втроем.
Была Полина Сергеевна давней маминой подругой, с которой мама еще в молодости подружилась в типографии, когда пришла туда молоденькой девчонкой. Была она, как сама рассказывала, неумелой, наивной, робкой. А Полина — старше ее лет на восемь, уже имевшая разряд по брошюровке, и в жизни уже была самостоятельной. И приняла она Настину маму под свое крыло, помогала ей, учила, защищала. Так они и подружились. Потом квартиры в ведомственном доме получили на одном этаже и так всю жизнь по соседству и прожили. И всю жизнь дружили. И замуж в одно время вышли, даже родили с разницей в несколько месяцев, и долгие годы, шутя, называли Настю и Алешкой — женихом и невестой. И, думалось Насте, наверное, они действительно хотели, чтобы подросли их дети — и поженились. Не раз мама Насте говорила:
— Хороший у тети Полины сын вырос — вот бы тебе такого парня...
И Полина Сергеевна не раз Алешке говорила:
— Чего ты там на стороне кого-то ищешь, когда вот, под боком, — какая девочка славная растет...
Но только Настя и Алешка были друг для друга просто Настей и Алешкой — друзьями детства, ходили они вместе со сверстниками в походы, участвовали вместе в каких-то детских шалостях. Да, если честно сказать, — не всегда эти шалости были детскими.
Алешка вообще рос боевым каким-то, задиристым, буйным. Вечно он куда-то встревал, что-то опасное затевал. Он и погиб-то спустя несколько лет после армии, потому что влез в какую-то драку, то ли кого разнимал, то ли защищал, потом уже поздно было разбираться. Просто шел со своей девушкой из кино поздно вечером — и влез опять туда, куда не надо было лезть.
И когда лежал он в гробу, взрослый какой-то, серьезный, — показался он Насте очень мужественным, что-то новое в его лице появилось. И впервые она увидела в нем мужчину. Не знакомого-презнакомого Алешку, друга детства, а мужчину, которого не видела в нем раньше. Но — поздно было уже кого-то в нем видеть.
И Полина Сергеевна, поседевшая и как-то постаревшая в несколько дней, — с тех пор уже всегда встречала с ними Новый год.
И даже когда умерла Настина мама, осталась для нее Полина Сергеевна не просто соседкой — близким человеком, о ком она заботилась и над кем взяла негласную опеку.
И всегда, каждый год — перед тем, как идти к Машке на их традиционную встречу Нового года, — заходила Настя к Полине Сергеевне, заходила на полчасика, чтобы вместе посидеть, выпить по глотку шампанского, сказать хорошие слова в пожелание друг другу.
И сегодня, перед тем, как идти сюда, Настя зашла к Полине Сергеевне. И ее встретил все тот же, годами устоявшийся порядок и чистота. И стол, как всегда, был накрыт на две персоны. И нехитрая эта закуска — салат «оливье», соленые огурчики, которые Полина Сергеевна сама солила, недорогая колбаска, — как всегда, тронули Настю. Она всегда приходила не с пустыми руками — приносила в подарок что-то нужное, что Полина Сергеевна себе на свою пенсию купить не могла, и приносила что-нибудь вкусное — баночку икры, или кусочек семги, или буженинку, которую любила Полина Сергеевна. И уже много раз говорила Настя:
— Полина Сергеевна, вы не хлопочите, я сама все принесу, не утруждайтесь, не нужно, берегите себя...
Но та всегда с улыбкой отвечала:
— Какие хлопоты, Настенька? Чем мне целые дни заниматься — как не хлопотать?.. Отдыхать я на том свете буду...
И добавляла:
— Недолго уже осталось...
И Настю сердили эти разговоры. Потому что любила она ее, Полину Сергеевну. Была она для нее после мамы — единственным родным, близким человеком, как настоящая родная тетя. Но знала она — часто в последнее время у Полины Сергеевны сердце болело, как-то неровно биться оно стало... И уже несколько раз приезжала к ней «скорая». И врачи на Настины расспросы говорили буднично:
— Чего вы хотите — человеку семьдесят лет...
И звучало это «семьдесят лет» — как диагноз, против которого, как говорится, не попрешь. Но Настя надеялась — все будет хорошо, и долго еще Полина Сергеевна будет наведываться к Насте вечерами, чтобы чашку чая выпить. И долго еще будет Настя слышать ее шаги за дверью — медленные, спокойные, когда будет звонить в ее дверь, и голос ее, мягкий, добрый, будет слышать:
— Иду... Иду... Сейчас открою, Настена...
Она часто называла ее так, как мама когда-то любила называть...
За воспоминаниями и мыслями незаметно пролетело время.
Мужчины вернулись. Все опять сели за стол. Утихомиренная Люська все же показно-недовольно дернула плечами, когда Иван ее обнял. Но руку его не сняла. И спустя минуту уже сама приникла к нему.
Бокалы наполнили шампанским. Все оживились в ожидании боя курантов. И, пока били куранты, опять успела Настя загадать — чтобы в этом году встреча их произошла. Чтобы он, ее мужчина, вошел в ее жизнь...

Новогодняя ночь закончилась. И подруги, привычно уже — всегда заканчивались этим их посиделки, — убирали со стола, мыли посуду, разговаривали о жизни, о своем, женском.
Настя, переполненная своими мыслями, сказала с каким-то ожиданием:
— Как здорово, что новый год начался. Здорово, что жизнь вообще на годы разбита. Один год кончается, другой начинается. А то тянулась бы просто жизнь, такая как есть, и тянулась. А так всегда есть надежда, что новый год будет другим. Что-то новое принесет...
— Ой, подруга, какая же ты у нас романтичная барышня, — рассмеялась Лариса. — Во всем ты видишь какие-то надежды, все каких-то перемен ждешь. Ну чего, скажи, нового может появиться в жизни Люськи, например? Дели ее жизнь на годы, не дели, все одно — будут они с Иваном друг друга терзать, скандалы устраивать, нервы друг другу мотать. И так — до скончания века...
— Просто они так любят, — сказала Настя, и на эти ее слова не только Лариса и Маша — сама Люся, о чьей любви говорила Настя, удивленно вскинула глаза.
— Любят? — насмешливо пропела Лариса, — что же это за любовь у них такая, когда они друг друга чуть не убивают?
— Ну, — улыбнулась Настя, — такая вот у них любовь... Любовь у них такая бурная, что ей нужно именно такое выражение. У них любовь — буря. Любовь — ураган. Но она — все равно любовь. И они только так ее могут выразить...
Иван, зашедший в эту минуту на кухню и услышавший окончание разговора, заинтересованно посмотрел на всех — о ком это они?
— Это Настя о нас говорит, — с усмешкой сказала Люся. — Любим мы, говорит, друг друга так бурно. Поэтому так чувства и выражаем...
Иван посмотрел на Настю — мол, Люська это всерьез говорит, или как всегда подначивает, подкалывает, и дело пахнет очередной ссорой на пустом месте.
— Да, я о вас говорю, — серьезно, без улыбки сказала Настя. — И почему это вы к моим словам с таким недоверием относитесь? Ведь вы действительно любите друг друга, все время говорите друг другу о своей любви.
— Они говорят... Да они только орут друг на друга. Они только и могут на мозги друг другу капать и кричать друг на друга, — возмущенно проговорила Лариска.
— Да неважно, что люди делают, — почти обиженно сказала Настя, — важно, что они чувствуют. Да, они все время в эмоциях, все время в каких-то страстях. Но все это — чувства. Сильные чувства. И с этим не поспорить.
— А может, это ненависть? — ехидно спросила Лариска. — Тоже чувство, сильное чувство, с этим тоже не поспоришь. И это ближе к тому, как они это чувство проявляют.
— Да нет, не ненависть это, а любовь, — упрямо, как ребенок, сказала Настя. — Когда люди ненавидят, их чувства холодные, мертвые, а у Люси и Ивана — жизнь, страсть.
— А чего же они орут-то постоянно? — не унималась Лариса. Казалось, ей вся эта тема была более интересна, чем Ивану и Люсе, которые просто слушали разговор, немного удивленные им.
— Да они так свои чувства выражают. Они просто по-другому это делать не могут. А чувства их захлестывают. Но когда Люся кричит Ивану — ненавижу — она его любит. И он — когда отталкивает ее своими словами — любит ее...
Настя остановилась, как бы подбирая слова, чтобы получше объяснить, и сказала, повернувшись к Ивану:
— Когда она кричит на тебя, Иван, она кричит тебе о своей любви... И когда ты кричишь на нее — ты кричишь о своей любви. Вы просто никак друг друга не услышите, но если бы вы услышали — вы услышали бы просто любовь. И вам уже не нужно было бы так кричать, чтобы быть услышанными...
Иван с Люсей посмотрели друг на друга, и что-то такое в глазах их промелькнуло, спокойное, глубокое и настоящее, что Лариса, непримиримая и холодная Лариса, заметив этот их взаимный взгляд — замолчала. Как будто взгляд этот остановил все ее аргументы. А может, и права Настя, все так и есть, как она говорит. Любят они — вот так вот любят. Как умеют. Как получается...

Иван с Люсей, притихшие какие-то, как будто слова Насти их примирили, объединили в одно целое, ушли.
Пашка, двадцатилетний сын Маши, столкнулся с ними в подъезде, когда они уходили. Зайдя домой, он с порога громко и удивленно спросил:
— А чего это тетя Люся с дядей Ваней такие странные от вас уходили?..
— Странные? — не поняла Маша. — Почему это они странные?
— Да пришибленные какие-то, — громогласно заявил Пашка и тем же голосом добавил: — Мать, я жрать хочу, сил никаких нет. Если не покормишь — умру с голоду...
— Господи, да ты же из гостей вернулся, — улыбнулась Маша, — от новогоднего стола. Тебя чего там — не кормили?
— Я был сыт другой пищей, — туманно заявил Пашка, роясь в холодильнике, заглядывая под крышки кастрюль, доставая тарелки с салатами и закусками. — Я был сыт, как говорится, любовью, — произнес он нарочито, как бы специально обращая внимание на свои слова.
— Пашка, да ты совсем взрослым стал, — удивленно сказала Настя. — Уже, как я понимаю, в девочку какую-то влюбился. Или полюбил, — добавила Настя.
— Стоп, стоп, стоп, — как-то недовольно сказал Пашка. — Не надо делать скоропалительных выводов и приписывать мне то, чего и в помине нет.
Он произнес это как-то гордо, даже высокомерно, мол, нечего меня в этом подозревать.
Настя замолчала, даже не зная, как реагировать на Пашкины слова, не понимая, чем она его так задела.
— Извини, — сказала она примирительно, — я же не думала тебя никак задеть, я просто обрадовалась, что ты вырос, что полюбил...
— Вот этого — не надо! — опять непримиримо сказал Пашка, уплетая при этом салат за обе щеки. — Не надо мне этих душещипательных разговоров о любви. Не надо меня вовлекать в ваши иллюзии...
Настя окончательно растерялась. И замолчала, не зная, что сказать, не понимая Пашкиной категоричности. Но что-то ее саму задело в его ответе, и она уже тоже непримиримо, упрямо сказала:
— Я только порадовалась, что ты переживаешь это состояние, я порадовалась, что ты любишь...
— Любишь... — протянул Пашка как-то иронично и зло. — Это кто же вам сказал, что я люблю? Это вы из чего такой вывод сделали, из того, что я сыт любовью? Да, я сегодня был сыт любовью. Только — при чем здесь любовь?!
Настя окончательно растерялась. И сначала даже слов не нашла, чтобы ответить. Но опять что-то по-детски упрямое проснулось в ней, и она сказала:
— Я просто этого не понимаю — как можно быть сытым любовью — и не любить? Как вообще можно — не любя — быть сытым любовью?
— Ой, не морочьте мне голову своими романтическими бреднями и вашими старорежимными представлениями...
— Пашка! — резко прервала его Маша. — Ты говори, да не заговаривайся! Ты чего так распоясался!
Но Пашку уже было не остановить. Чувствовал он себя, наверное, сейчас очень уверенным в своей какой-то очень современной правоте, обладающим каким-то новым свежим знанием жизни, так что все другие знания казались ему наивными, смешными.
— Да прекратите вы, — сказал он почти гневно, — достали уже все своей любовью. Нет никакой такой любви, есть здоровое и честное влечение тел. И пока оно есть — есть и отношения, и чувства. Когда его нет — нет и никаких чувств, никакой любви. Здоровый секс — вот правда жизни! — сказал он патетически, и Маша только руками взмахнула, а Настя аж задохнулась от возмущения.
— Да как ты можешь говорить так! Да как же это — никакой любви! — горячо, тоже как-то гневно сказала она. — Да как же это тебе в голову пришло!
Лариса, молча слушавшая весь этот диалог, даже, судя по ее виду, получавшая удовольствие от Пашкиной позиции и горячности, после слов Насти встрепенулась и сказала беззлобно, но иронично:
— Идеалистка-то наша — как разгорячилась! Конечно, ее за живое задели — любовь тронули!.. Ты, Пашка, лучше замолчи, мал еще со старшими спорить, ты тетю Настю лучше не тронь, она за свою любовь — удавить может...
— Удавить — не могу, — ответила Настя все так же непримиримо и даже обиженно, — но постоять за нее могу. Как я могу молчать и слушать такие слова... Нет любви, нет любви... Есть! Есть любовь! — сказала она горячо и добавила строго, как непреложную истину: — Любовь — есть!
— Да где она есть, любовь ваша! Где вы ее видели?! Одна видимость, вранье и притворство! Или одно обывательство — когда один к другому прибился и пользуются друг другом... — и он посмотрел на мать.
И Маша покраснела, просто вся залилась краской — так жестоко и сильно тронули ее слова сына.
И Настя вскипела и заговорила, уже не подбирая слов:
— Мал ты еще, чтобы говорить это и людей осуждать. Ничего ты пока в жизни не понимаешь, а в любви — тем более. Поэтому и говорить о ней не смей — не имеешь права! — сказала она горячо.
— Да все это выдумки людей вашего поколения, мы, молодые, вообще живем по другим законам!
— Слышь, ты, молодой, — не удержалась уже Лариса, — ты говори, да не заговаривайся! Что это за «ваше поколение»? Мы чего тут — древние старухи собрались?
— Ну, не древние, — сказал Пашка, — но и не молодые. Вы посмотрите, много вы ее, вашей любви несуществующей, у молодых видели?
— Видела! Я видела! — опять гневно сказала Настя. — Видела я любовь у молодых, я ее постоянно вижу, я, как ты помнишь, в институте работаю, вокруг меня одни молодые, я эту любовь постоянно вижу!
— Да не любовь это, — не унимался Пашка. — То, что вы за любовь принимаете, — просто здоровый и честный секс!
— Знаешь, Пашка, — как бы устав от разговора, сказала Настя, — я с тобой спорить не буду и доказывать тебе ничего не буду... Все равно — ничего ты не поймешь. Но я точно знаю, точно — любовь есть!
Настя замолчала, потом, оживившись, сказала с улыбкой:
— Знаешь, Паша, я такую любовь вижу... У меня на курсе, который я курирую, есть такая пара — мальчик и девочка, Сережа и Лена, которые друг друга любят. Они действительно друг друга любят — достаточно посмотреть, как они смотрят друг на друга...
Она опять замолчала, и лицо ее осветилось как-то, как будто даже воспоминание об этом их взгляде осветило ее.
— Вы знаете, — сказала Настя, обращаясь ко всем, — я, когда вижу их двоих, стоящих на перерыве у окна, или в столовой в очереди, или в коридоре, всегда поражаюсь этому свету, этой энергии, которая из них исходит. Они всегда — как одно целое, понимаете меня? Как будто соединенные чем-то — независимо от того, стоят ли они близко друг к другу, держатся ли за руки... Они — вместе... И взгляд их друг на друга — друг в друга... И что-то такое в этих взглядах — небесное, Божественное... Я не могу словами это объяснить... Но там, в них, любовь...
— Да какая любовь... — презрительно, опять как-то горделиво, как самый старший и знающий среди всех, сказал Пашка. — Ваш мальчик просто еще не трахнул вашу девочку. Вот и играются они — за ручки подержатся, в глазки посмотрят. А когда дойдет до дела — все изменится. Он свое получит, она, если не дура, тоже свое получит, или, если дура, начнет его доставать своим: «Почему ты мне не звонил... А когда мы увидимся...». И вся любовь кончится...
Настя молчала, только какие-то горячечные, красные пятна вспыхнули на ее щеках. А Пашка продолжал все так же уверенно, категорично:
— Секс — это честно. И это лучше всех ваших выдумок о любви. Секс — это независимость. Встретились, доставили друг другу удовольствие — и все, и никто никому ничего не должен. Понравилось, захотели еще — еще раз встретились. И никаких ваших: «А где ты был?.. А почему так поздно?.. А ты меня любишь?..». Любовь — это обуза! Это веревки и кандалы на теле свободного человека!.. — Пашка произнес это уверено и сильно, и был немного смешным в этой своей мальчишеской уверенности...
— Знаешь, Пашка, я тебя все же поколочу, — сказала Настя. Сказала уже спокойно, и почти весело. Как-то вдруг отпустила ее злость и желание «отстоять» любовь. Что тут отстаивать, от кого ее защищать — от мальчишки этого еще неопытного, от юношеского его максимализма?
— Не буду я тебя колотить, Пашка, — сказала Настя. — Но вот когда полюбишь, когда девушку свою встретишь, любовь свою найдешь, тогда и поговорим — есть она, нет ее...
Пашка не ответил, только на мать посмотрел, которая стояла у стены, и что-то в лице ее было трагичное, горестное, как будто получила она сейчас какое-то плохое известие.
— Мам, — сказал он тихо, — ты тут приберешь, или мне... Спасибо, было очень вкусно...
И, как будто сглаживая, пытаясь снять напряжение, которое было во всей ее фигуре, лице, сказал:
— Спасибо, мам, не дала умереть голодной смертью...
— Иди, — тихо сказала Маша, и, отойдя от стены, начала прибирать со стола, привычно ставя все на свои места, оглаживая скатерть, поправляя салфетку под вазой.
Пашка вышел. И на кухне воцарилась тишина. Всем было как-то неудобно, как будто с чем-то неприятным они столкнулись. А Насте и Ларисе было за Машку обидно: каково это — сына вырастить, чтобы он тебе потом вот так жестоко делал больно...
Маша, прибрав на столе, опять стала у стены. Стала, как стояла, пока Пашка вел свои речи, с тем же выражением лица — каким-то горестно-печальным.
— Господи — вот растут дети, — сказала Лариска бодро, как бы пытаясь снять это напряжение, царившее на кухне. — Помните, девчонки, когда он начал «р» говорить, и совал его во все слова, он меня стал называть не тетя Лалиса, а тетя Рариса. Ведь казалось — совсем недавно это все было, и тут, нате вам — целая речь в защиту свободной любви...
— Нет, он говорил не о свободной любви. Свободная любовь — она все равно — любовь. А у него — один секс, — сказала Настя грустно. — А в любовь он не верит, потому что он ее не видел...
Настя сказала это и осеклась, и на Машу испуганно посмотрела. А Маша так и стояла с застывшим каким-то лицом.
— Не расстраивайся, Машка, — нежно и мягко, непривычно для нее, сказала Лариса, обнимая Машу за плечи. А Настя подумала — будешь расстроенной, когда видишь, как твоя жизнь, в которой так мало любви, в твоем собственном ребенке отразилась. Такую кашу в его голове сотворила.
— Все станет на свои места, девочки, — авторитетно сказала Лариска. — И Пашка твой никуда не денется от этой самой любви. Попадет в нее, как кур в ощип. Это же болезнь — каждый ею должен переболеть. Придет и его пора — полюбит. А полюбит — все свои глупые рассуждения забудет, и сам будет спрашивать — а где ты была, а почему так поздно... Жизнь свое возьмет. На то она и жизнь...
Лариса замолчала, потом добавила иронично, даже с какой-то издевкой:
— Нет, ну это же надо — каждый должен через любовь пройти, чтобы потом понять: нет никакой любви. Все — проходящее. Была любовь — и нет любви...
Она погладила Машу по плечу, посмотрела на Настю и сказала опять как-то иронично, с улыбкой:
— Я тоже раньше, как Пашка, думала, что нет ее, никакой любви, потом влюбилась, и — куда только мои принципы делись? Как собачка за ним бегала. Потом — любовь прошла, завяли помидоры — стала умнее. Теперь меня, как говорится, на мякине не проведешь — плавали, знаем, чего стоит эта хваленая любовь. Насмотрелись, слава Богу...
И Лариска, как-то независимо от своего желания, искоса посмотрела на Машку, потом, уже не таясь, — на Настю.
— Была любовь... — зафальшивила она, — была да только все прошло... Теперь — другая сегодня я-я-я...
И Настя возмутилась, возмутилась, как девочка, почувствовала, что даже вспыхнула вся от возмущения.
— Ты чего городишь-то! Чего городишь! Ты о чем говоришь — как это «была любовь»? Она и была, и есть и будет. Просто у тебя ее нет, вот ты целую теорию и придумала, удобную тебе... И сама себе признаться не хочешь, что тоже — любить хочешь, просто еще — не полюбила. Просто — не нашла еще его — своего, того, кто для тебя создан...
Настя остановилась, увидев насмешливый какой-то и одновременно злой взгляд Ларисы.
— Ты, подруга, не лезь, куда тебя не просят, — сказала Лариса как-то медленно и холодно. — И не смешивай меня с собой, в свои идеалы меня не засовывай. Нечего мне то приписывать, чего во мне и в помине нет...
Лариса сказала эту фразу, как точку поставила, и даже как будто успокоилась, продолжила уже более миролюбиво:
— Это ты все во что-то веришь, все ждешь любви своей немыслимой. Вот и жди. А мальчику голову не дури. Он сам разберется. Жизнь сама все по местам расставит...
— Да, — согласилась Настя. — Жизнь сама все по местам расставит...
И посмотрела на Ларису немного виновато — и правда, чего она в Ларискину жизнь лезет. Живет она, как ей хочется, как ей удобно. И пусть живет. А она, Настя, будет жить так, как ей хочется, и будет верить в то, во что ей хочется верить...

Главы изданных книг

Рассказы для души

Книги в работе

Неизданное

Статьи



© Разработка сайтов 2015 год. Все права защищены.