text

2a3

v1v2v3v4

Дом, полный лета

Народ в вагоне электрички все прибывал и прибывал, но Оля чудом успела занять место у окна - грузная женщина с несколькими объемными сумками замешкалась, и Оля нырнула под ее руку, втиснулась в узкое место между сидящими людьми.
- Хоть сидеть буду, - подумала она довольно. - И так два часа ехать, а если еще стоя…
Она попыталась устроиться удобнее, чтобы хоть локти не держать прижатыми к телу, да где там!
- И кому такая дача нужна, - подумала она, внутренне радуясь тому, что увидела явное подтверждение своему решению – продать ее. И, пока народ все еще набивался в вагон (вот уж точно, как селедки в банке!) – она даже успокоилась: вот и хорошо, вот тебе и подтверждение, что решение правильное…
Но в рассуждениях своих опять почувствовала вину, неловкость какую-то. Перед кем - сама не понимала. Перед домом, который продавать собиралась?
Как бы то ни было, но поездка эта была ей чем-то неприятна. И какое-то – то ли волнение, то ли тревогу испытывала она и сейчас, и утром, пока собиралась.
- И чего меня так трясло с утра? – подумала она с удивлением, вспоминая это суматошное утро.
Сначала расческа потерялась – лежала она на краю раковины - и не стало ее, словно корова языком слизала. Оказывается, сама ее в какой-то непонятной суматохе, нервозности - в кармашек сумки положила, не успев расчесаться.
Потом масло в холодильнике найти не могла, хотя сама его туда вчера убирала - оказалось, в морозилку засунула. И отковыривала потом от замерзшего куска стружки, тратя время.
Потом чашку с чаем уронила, и собирала растекшийся чай со стола, с пола, злясь, что и так времени в обрез, а она еще даже не позавтракала, и позавтракать по-человечески не может - то одно, то другое не так...
И, пока пила чай, в спешке заглатывая бутерброд, подумала даже - может, не ехать ей, может - в следующие выходные? Но сама себя пересилила - ехать надо.
- Чем скорее поеду – тем скорее все завершится, - подумала она. - И можно больше не думать о даче этой, которая, как говорится - ни себе, ни людям…
И пошла решительным шагом одеваться, проверив перед этим сумку - на месте ли фотоаппарат, который ей там обязательно понадобится. Для этого, в принципе, и ехала она - дачу фотографировать, и, как говорится, подготовить там все к ликвидации.
Фотоаппарат оказался на месте, заряженный заранее, чтоб не подвел в нужный момент. И она, успокоившись тем, что собралась все же, и на электричку успевает – отправилась в путь.
И сейчас, сидя в переполненном вагоне, глядя на движущийся за окном пейзаж, проплывающие станции, утверждающе думала:
- Все верно. Все правильно. Не нужна им эта дача. Слишком далеко. Слишком хлопотно. Слишком накладно.
И стала спокойно, словно уговоренная своими мыслями думать - трезво, рационально - что взять надо, что с дачи этой забрать, вспоминая - чего там полезного может быть. И думала уже спокойно, ритмично, в такт движению электрички.
Ведро эмалированное надо забрать - пригодится.
Ленкино одеяльце, почти новое, надо забрать. Ленка, конечно, им уже укрываться не будет, мало оно ей, но – где-то постелить можно будет по необходимости.
Шторы старые можно забрать, соседке отдать, пусть на дачу свою отвезет, все – пригодятся. Банки пустые – жаль оставлять, все же – вещь нужная и полезная, та же Марья Сергеевна с радостью на дачу увезет, а в ответ, по доброте душевной – пару банок варенья даст.
И вспомнила, как сама повидло варила - в медном тазу с деревянной ручкой, купленном на поселковом рынке, осторожно отмахиваясь от ос, как марлей окна завешивала, чтоб осы эти на варенье не слетались. И – целый тюк этой марли, купленной в поселковой аптеке, так и лежал на полке старого шифоньера – надо тоже не забыть его забрать, пригодится…
И медный таз этот для варки варенья надо тоже забрать, вещь хорошая, той же Марье Сергеевне подарить можно, а может, и продать.
Был там еще один таз – большой, эмалированный, в нем они Ленку купали, вот его бы забрать. Но засомневалась Оля – и так уже много всего получается, а тут еще таз. Но сама себе свои сомнения и отменила, сказав:
- Ничего, своя ноша не тянет…
И стала думать – поместится ли таз этот в самую большую ее сумку. Таз был хороший, жаль такую вещь оставлять.
- Надо брать, - подумала Оля и вспомнила, как в тазу этом мыли они с Сашей Ленку, стараясь не расплескать воду, но где там - Ленка сама плескалась, ворочалась в тазу этом, шлепала ладонями по мыльной воде, поливала себя водой из ковшиком сложенных рук - да все мимо, на пол. И они с Сашей пытались сердиться, но – хороша была детка их в этом радостном детском веселье. А самой Ленке так нравилось, что ее вот так, как маленькую, в тазу купают, как когда-то - в маленькой ванночке, в которой обязательно плавали какие-то яркие игрушки. И она, уже большая, шестилетняя девочка, сидя в этом тазу, просила:
- Мам, дай игрушку, дай мою куклу маленькую, я ее тоже помою…
Хорошие это были воспоминания, и Оля сама не заметила как - погрузилась в них, да, быстро в себя вернулась, подумав:
– Господи, когда все это было-то? Уже три года прошло!
И то, что было все это три года назад, словно отменило всю приятность этих воспоминаний. И она опять практично стала думать, что еще взять оттуда надо.
Фонарики там оставались, надо забрать. Саша туда свой большой фонарь привез, а Ленке купили маленький - нравилось ей вечером идти рядом кс ними с пруда, подсвечивая себе тропинку.
Полотенца там были кухонные красивые. Простенькие, в деревенском стиле, но с красивым орнаментом, вполне сейчас к Олиной кухне подойдут. И прихватка там еще висела на гвоздике у плиты - на ней, как Ленка сказала - вся их семья изображена была: мужчина в яркой косоворотке, рядом жена – сударушка, с красной лентой в волосах, и рядом маленькая, в русском сарафане, девочка с корзинкой в руках. Прихватка тоже была простенькая, копеечная, но глазастая Ленка мгновенно увидела эту прихватку среди множества всяких товаров в маленьком галантерейном отделе поселкового магазина, куда они всей семьей пришли специально, чтоб все необходимое для их нового деревенского дома купить.
- Мам, пап, смотрите - вот мы все, вся наша семья! – звонко закричала Ленка, и все – они сами, и несколько покупателей, и продавщица, – повернулись на этот крик, и, увидев картинку эту - головами согласно закачали, улыбаясь Ленке. И Саша тут же эту прихватку купил, сказав:
- Раз это наша семья - берем!
И висела потом эта прихватка на стене у плиты просто как украшение, рука не поднималась ею пользоваться - ведь семья же там!
Оля, сама не заметив, как увлеклась воспоминаниями, только головой покачала – хорошее было время. И подумала дальше - тарелки надо забрать и чашки с синими цветами, которые выбирали они вместе все в том же поселковом магазине, и купить хотели три чашки – куда им больше, - но взяли четыре, на всякий случай. И почти каждый день заходила к ним попить чаю Лидия Николаевна, местная старушка, человек общительный, добрый. И была Оля уверена - и сегодня придет она обязательно, если, конечно, жива еще. Любила она дачников, ждала их приезда, пересказывала все деревенские новости. А какие там новости: у кого дед умер, кто чего в огороде посадил, что в лесу собрали – какие грибы, какие ягоды…
И поневоле, хоть и не хотела она о доме этом думать, о времени том вспоминать - вспомнила все же, как впервые пришла к ним Лидия Николаевна. Они тогда только в дом вошли, еще и сумок не разобрали, а старушка эта была тут как тут. И показалась она Оле сначала типичной деревенской любопытной старушкой, которая везде свой нос сует, потом сплетни по деревне разносит. Но – что-то было хорошее во взгляде этой простой деревенской женщины. Какая-то искренняя радость прозвучала в ее голосе, когда спросила она:
- Вы наши новые дачники? Ой, как хорошо, что вы дом этот купили! Я все думала, ждала - кто же у нас появится? И кому такой хороший дом достанется?..
И начала дом нахваливать, да хозяев его прежних, которые - тоже хорошие люди были, и хозяева настоящие - потому и дом у них такой крепкий, ухоженный. И участок хороший. А уж про яблоки и говорить нечего - лучшие в деревне!
Старушка была словоохотливой, чувствовалось, что любит она поговорить, соскучилась по живым людям, по общению. Жила она, как оказалось, одна, в деревне было еще несколько таких же одиноких старушек - потому так и любила она дачников, которые, приезжая, наполняли деревню жизнью, голосами.
- Хорошая она, Лидия Николаевна, - подумала Оля невольно, и улыбнулась, добавив: - и любопытная, как и должна быть деревенская старушка.
Тогда, наговорив им сразу три короба всех деревенских новостей про оставшихся жителей деревни, про приехавших дачников, не удержалась она, спросила все же:
- А почем же вы дом этот купили? Дорого, небось, с вас Михалыч-то взял?
- Недорого, - коротко ответил Саша, Олин муж, и Лидия Николаевна не посмела его дальше расспрашивать, хотя потом, когда они уже обжились на даче – попыталась у Оли разведать - сколько же дом этот стоил? И, услышав его цену, заохала, мол, ох, сколько запросили! Но – дом этот купили они дешево – дешевле не бывает, просто для нее - пенсионерки с крохотной пенсией, далекой от всех реальных цен - сумма эта казалась огромной.
Дом этот они потому и купили, что стоил он неожиданно дешево. Совершенно случайно узнали они об этом доме – соседка рассказала, сама купить его хотела, да что-то у нее в семье случилось - не до дома ей стало. Дом, по ее описанию, был очень хорош, большой, крепкий, и стоил, для такого дома - просто смешные деньги. И Оля к Саше побежала, сразу решив уговорить его на эту покупку.
Саша сначала отнесся к этой идее с интересом. Возможность иметь свой дом в деревне, ездить на рыбалку, ходить в лес за грибами – показалась ему привлекательной. Но, когда поехал он с Олей смотреть этот дом, увидел величину его, многочисленные постройки – сарай, баню, скотный двор, старую, немного покосившуюся теплицу - растерянно ходил молчком, словно пришибленный, оглядывал большой, заросший травой участок и говорил:
- Да тут целое хозяйство… Это мы на свою голову купим, потом - вкалывай!..
- Ну, Саша, - мягко успокаивала его Оля, - нас же никто не заставляет скотину держать и весь участок возделывать… Ну, пару грядок посадим, петрушку, лучок, чего попроще… Мы же не для работы этот дом покупаем - для отдыха…
Он не сразу сдался. Не раз еще приводил веские доводы, мол – и далеко ехать, и проезд дорогой – на выходные не наездишься, а ради одного отпуска дом покупать…
Но что-то упрямое появилось в Оле, всегда покладистой и прислушивающейся к словам мужа.
- Мы же не на один отпуск поедем. Можно каждый год ездить, можно - хоть на неделю вырываться. Можно на Новый год туда съездить, там, небось, снегу наметет, так что можно и на лыжах кататься, и на санках. Можно Ленку на санках накатать вволю, там, видел, за домом, у пруда, – какой холм высокий…
- Ну да, с холма – прямо в пруд! – не сдавался Саша, но Оля увлеченная возможностью этой покупки и всей этой отпускной жизнью, тоже не сдавалась. Ее поддержала дочь, которая, как услышала про пруд, в котором можно купаться, про санки, на которых можно с горки съезжать, тут же подключилась:
- Ну, пап, ну, мам, давайте дом в деревне купим… Ну, пап, давай – будем на санках кататься - ты мне всегда обещал, и не катаешь…
И дом этот они купили.
И прожили в нем только одно лето. И остался он как укор совести, что вот, мол, купили, и деньги вложили, и столько надежд было - а ничего из этой затеи не получилось.
Как-то не сложилась поездка на следующий год. Ленка после окончания первого класса поехала в лагерь, Саша устроился на новую работу, мотался по командировкам, Оля в начале лета затеяла ремонт, думала – за две недели управится. Но ремонт, как говорится, можно закончить только одним способом – прекратить его делать. На следующий год поехали они, как нормальные люди, в Турцию, в отель, где «все включено», Ленку аниматорам сплавляли, а сами веселились от души – куда там деревня!? А дальше – дом этот деревенский как-то остался забытый ими, какие-то дела – важные, суетливые, отдаляли их от него.
И вот сейчас, наконец, выбрала Оля время, чтобы закончить всю эту историю с домом. Не раз уже она, вспоминая о нем, стоящем далеко в деревне без присмотра, никому не нужном, думала – продать его надо, даже не ради денег, а просто – пусть живет в нем кто-то, кому дом в деревне нужен. Но все эти мысли так и оставались мыслями. Все, что называется, руки не доходили до этого дома.
Но с недавних пор эта мысль о продаже дома стала навязчивой. Сотрудница ее, вертихвостка, как Оля ее называла, которая со своим богатеньким бойфрендом не раз за границей отдыхала, в Европу за шмотками ездила – принесла на работу шубу – загляденье! О такой шубе Оля и не мечтала – роскошная норковая шуба, темно-рыжая, блестящая, струящаяся до пола.
- За что купила - за то и продаю, - заявила «вертихвостка» и назвала цену – скромную для такой шубы, но для Оли – большую сумму. Но когда примерила она шубу, ощутив себя в ней какой-то необыкновенной, дорогой женщиной, когда все в отделе ахнули: как села она, словно для Оли была сшита, - Оля в одно мгновение решила – шубу она покупает! И цена эта, равная цене ее дома, - сама подтолкнула ее к мысли – откуда деньги взять.
Дом надо продать – мгновенно решила она. И была эта мысль правильная. Дом этот стоит никому не нужный, никакой пользы от него. А тут – шуба! Волшебная, восхитительная шуба!
Она сообщила Саше о своем решении, подведя его к решению о продаже дома грамотно и тонко, - вот, мол, у нее нет шубы, она о ней так мечтает, а тут «вертихвостка» шубу почти даром отдает…
Саша не сильно сопротивлялся. Дом этот, брошенный ими, и у него вызывал – раздражение? чувство вины? Он спросил только:
- Чего это она такую шубу хорошую задешево продает?
- Она у своего богатенького новую клянчит, еще лучшую, а тот говорит: «Ты еще те, что есть, не сносила!» Вот она и ликвидирует пару шуб с барского плеча – по себестоимости…
- Да, легко быть щедрой, когда сама не зарабатываешь, - буркнул Саша и согласился дом продать. Давно его надо было продавать, видно, пришел черед. Но туту же условие поставил:
- Тебе деньги на шубу нужны, тогда ты его и продавай, мне эти хлопоты, поездки, показы-продажи не нужны…
И она согласилась, радуясь, что так легко мужа убедила, что шуба эта восхитительная может ее стать…

Время в этих мыслях пролетело быстро. Оля сама не заметила, как подъехала к большой станции, от которой оставалось ей ехать две остановки. Довольная тем, как удачно прошла ее поездка - и место ей досталось, и в мыслях отвлеклась так, что долгую дорогу не заметила, - она подумала:
- Ну, даст Бог, все удачно сложится, порядок наведу, дом к продаже подготовлю, сфотографирую, все необходимое заберу - и в обратный путь. Показалось ей сейчас, что и дел там особых нет, может, даже не вечерней электричкой обратно поедет, а дневной, так и удобней было бы ехать, все же сумки у нее будут нагруженные…
И выйдя на своей станции, у небольшого поселка, от которого до деревни нужно было еще почти километр через поля по грунтовой дороге идти, пошла бодрым шагом в хорошем настроении, думая, что все складывается хорошо. Все у нее получится. Сегодня все подготовит, а покупателя на такой дом легко будет найти. Продаст она его, облегчение испытав, а вместо него - будет удовольствие получать в роскошной этой шубе.
И, словно шуба эта уже была на ее плечах, пошла она с красивой осанкой, пружиня шаг, как по подиуму манекенщица, узнавая при этом - знакомое разветвление дороги у высокой березы, глубокие борозды, оставленные автомобилями – не раз здесь машины буксовали, земля была болотистая, после дождей до деревни на машине было не добраться.
И в мыслях своих не заметила, как дошла до поворота, за которым уже открывалась деревня, и затормозила, замедлила шаг, словно пытаясь отдалить тот момент, когда увидит она крайний дом, с которого начиналась деревня. И остановилась, мгновенно потеряв весь свой бодрый настрой. В одно мгновение испытав противное это чувство - вины? Ощущения чего-то неправильного от того, что решила сделать?
В доме этом жила Лидия Николаевна, старушка эта словоохотливая, с которой Оля в то лето успела подружиться. Впрочем, общительная Лидия Николаевна дружила со всеми дачниками. Но с Олей тогда сложились у них какие-то особенные, теплые, душевные отношения. Нравилась ей Оля своей открытостью, доброжелательностью, гостеприимством. Всегда, когда заходила к ним Лидия Николаевна, (а заходила она ежедневно, иногда и по нескольку раз!) – предлагала ей Оля то чайку, то к столу приглашала, если они трапезничали, то угощала какой-нибудь конфетой или шоколадкой, или делилась «лишней» пачкой гречки или киселя, купленных в приезжающей раз в неделю автолавке. Основными покупателями этой лавки были дачники, местным старушкам на их пенсии много не купить, и Оля, понимая это, иногда радовала Лидию Николаевну какими-то мелкими покупками.
Но особенную любовь Лидии Николаевны вызвало то, что всегда, заканчивая обед ли, ужин ли, собирала Оля остатки еды в баночку или в пакет для животных Лидии Николаевны. Были у той кот, древний, как она сама, всеми деревенскими котами побитый, раненый. Была собака, сидящая на цепи и громко, издалека встречающая лаем любого, кто к деревне шел по дороге, проходящей мимо дома Лидии Николаевны. И, слыша лай единственной этой в деревне собаки, можно было знать - кто-то в деревню идет, или с деревни уходит. Была еще коза - кормилица, как ее Лидия Николаевна называла. Давала она молоко, которое и было большей частью питания этой женщины, а излишки – немалые, хорошая коза была, молочная, - продавала Лидия Николаевна дачникам, что приносило довесок к ее пенсии. И то, что Оля с ее семейством о животных ее заботилась, что – вообще держала их в голове, раз не забывала им остатки еды собирать, тронуло Лидию Николаевну до самого сердца.
Когда приняла она из рук Оли первую такую баночку с куриными косточками, недоеденной Ленкой котлетой, и пакет с обрезками капусты и морковки, - неожиданно для всех вдруг глаза ее слезами наполнились, и сказала она проникновенно, руку к сердцу приложив:
- Спасибо вам, что вы о моих животных заботитесь…
И в пояс им поклонилась, как раньше люди русские делали, выражая уважение другому человеку.
И Оля, смущенная таким отношением к простому ее, такому понятному поступку - как можно продукты выбрасывать, когда у одинокой старушки столько живности – говорила горячо:
- Ну что Вы, Лидия Николаевна! Господь с вами! Чего тут особенного?
И все в шутку перевела:
- Это вон Ленке спасибо, она так ест, что после нее и коту, и собаке, и козе еды хватит…
Но после этого момента в отношении к ним всегда проявляла Лидия Николаевна особую душевность, заботу, и - столько хорошего для них, начинающих, ничего не понимающих дачников сделала. И огород им помогла засадить, и рассаду приносила, и семенами цветов делилась, и советовала, что когда поливать надо. Даже кабачки и тыкву они посадили с ее легкой руки, и те выросли, одарив их урожаем, который вызвал настоящий восторг у Саши, не верившего в то, что у них вообще что-то дельное вырасти сможет, и изумление Оли - чего со всем этим добром теперь делать?!
Вернувшись из своих воспоминаний, Оля посмотрела на дом Лидии Николаевны, и тяжело вздохнула. Сейчас ей меньше всего хотелось, чтобы Лидия Николаевна ее увидела, не хотела она ее приветствий, расспросов. Неприятно ей было ее любопытство. А еще неприятнее было то, что обрадуется та, как всегда радовалась ей, Оле, даже когда та просто шла мимо ее дома в магазин. Завидя Олю, она торопливо выходила к калитке, чтобы поприветствовать ее, что-то сказать, спросить, или, смущаясь - очень скромным она была человеком, - попросить полбуханки хлеба принести или пачку молока. И с радостью, благодарностью встречала Олю обратно. Принимая от нее пакет, лезла стариковскими заскорузлыми от постоянной работы в земле руками в карман халата за приготовленным старым потрескавшимся дерматиновым кошельком, в котором лежали всегда несколько сложенных бумажек скромного достоинства да горстка мелочи.
Но Оля никогда не брала у нее этих копеек за пачку молока или батон хлеба, просто по-соседски выполняла ее редкие заказы. Но всегда, независимо от того, о чем просила или не просила ее Лидия Николаевна - приносила она ей из магазина мороженое. И каждый раз, опять - удивляла ее реакция Лидии Николаевны: с рукой, прижатой к сердцу, - низкий поклон за простое угощение.
И, опять, какой щедростью оборачивалось для Оли такое простое ее участие! Не проходило и часа, как Лидия Николаевна приходила к ней - с пучком салата или редиса, с рассадой цветов, щедро выполотых из своего яркого, роскошного цветника, с баночкой прошлогодних, но таких вкусных, хрустящих соленых огурчиков. А иногда приходила Лидия Николаевна не одна – приводила с собой какого-то мужика из соседней деревни, который с рыбалки рыбу привез продавать, или - знакомую старушку-грибницу, которая через их деревню шла с корзиной, полной грибов, желая продать их дачникам.
Лидия Николаевна в то лето была для них добрым заботливым ангелом, и как было сейчас, ей, которая обрадуется Олиному приезду, сказать, что жить они тут больше не будут, что дом свой будут продавать.
Вспомнилось ей, как прощались они тогда, номерами телефонов обменялись, благо – внучка Лидии Николаевне свой старый мобильный отдала, и адрес Оля ей свой написала - мало ли что. И в первый год сама звонила Лидии Николаевне, спрашивала, как там дом - все нормально? И на Новый год позвонила, поздравила - чего-то вспомнила ее, хотелось по доброте душевной порадовать старушку. А спустя год, весной, получила от Лидии Николаевны письмо, в котором та звала их приезжать, мол, ждала их прошлым летом - не дождалась, а погода была хорошая, и дачников много, а уж яблок уродилось - как никогда! И Оля – ответить ей хотела, но в суете как-то забыла, как и о доме забывать стала. Ну, был дом, было лето, но все в прошлом, не до него…
Но теперь - была она здесь, рядом с домом Лидии Николаевны. И было как-то неловко от всего – оттого, что не приезжали, оттого, что на письмо не ответила. Оттого, что не порадует она добрую эту старушку, а огорчит.
Оля стояла, смотрела на дом этот, видневшийся сквозь гущу деревьев. И, несмотря на свое напряжение, неловкость - подумала с усмешкой:
- Мимо ее дома не прошмыгнешь… Это как пограничная застава. А она - главный пограничник…
Действительно, любознательная женщина всегда знала, кто из дачников приехал, кто пошел в поселок, кто вернулся. Всегда, заслышав лай своей собаки, поднимала она голову, склоненную над грядкой, или выглядывала в окно, неся свою вахту, чтоб полюбопытствовать - кто там. куда идет?
И подумала Оля - может, вернуться назад, к березе, откуда дорога расходилась, превращаясь в тропинку, которая вела через лес в деревню, минуя дом Лидии Николаевны? Оля редко по ней ходила, был этот путь более длинным, да и лето тогда было дождливым, не только грибов было много в лесу, но и змей, о чем рассказала ей все та же Лидия Николаевна, посоветовав не ходить той тропинкой, на которой не раз змей видели.
- Не пойду! – наконец встрепенулась Оля. - В конце концов - почему я должна прятаться? Что я тут стою, голову себе морочу, время трачу? Что я должна скрывать, в чем оправдываться? Мой дом - что хочу - то и делаю!..
И она пошла, уверенно, с прямой спиной, и только тут осознала - лая собаки не было. Она должна была уже давно учуять ее, встретить лаем. Но лая не было. И Оля, в какой-то тревоге от осознания этого - пошла быстрее, желая пройти мимо дома Лидии Николаевны незамеченной и в то же время, борясь с желанием остановиться у калитки, осмотреть двор - жилой ли он, может, не только собаки нет во дворе, а и Лидии Николаевны тоже?
Но, холодный рассудок ее победил, и она прошла мимо дома быстро, не поворачивая головы к дому, но боковым зрением все же успела заметить ровные, как всегда, ухоженные грядки. И, миновав дом, подумала - если собака не просигналила, может, Лидия Николаевна ее не увидела, она вообще может и не узнать, что Оля приезжала. Если Оля сейчас все быстро сделает, то можно тихим сапом и уехать…
И тут, в быстром своем движении, в мыслях своих - она и увидела свой дом.
Дом стоял на пригорке и был таким, каким она увидела его три года назад. Тогда, пройдя по грунтовой дороге через поле, войдя в деревню, она сразу увидела этот дом, как и говорили ей по телефону хозяева:
- Как в деревню войдете, увидите вдали на пригорке дом, голубой краской выкрашенный. Он у нас заметный - в деревне редко кто дома красит, а нам зять краски дал, расщедрился…
Сейчас, казалось, дом был таким, как прежде, словно время его не брало. Но знала Оля, подойдя поближе, увидит она следы старения – не любят дома, когда в них не живут, стареют быстро. И тогда, три года назад, голубая краска была кое-где облуплена, крыша сарая слегка просела, забор в конце огорода наклонился, грозясь упасть. Саша, подставляя толстую жердь под перекрытие сарая, говорил сердито:
- Как знал, что этим все кончится… Начну тут как Буратино вкалывать…
Оля только посмеялась над его «как Буратино». Почему как Буратино? Но на этом, пожалуй, все сугубо мужские дела по хозяйству и закончились.
Хотя нет, неправда, Полюбил Саша этот дом, и все что-то в нем обустраивал, прилаживал, то полку прибьет, то умывальник перевесит, то старый качающийся стул, от хозяев оставшийся, укрепит.
Так сложилось у них тогда, что почти все лето были они свободны от работы, потому жизнь эта деревенская захватила их целиком. И Саша постоянно был в каких-то хозяйских делах. Нравился ему этот дом. Нравилось быть хозяином в доме. Нравилось быть мужиком. Нравилось рубить дрова. Нравилось топить печь.
Пожалуй, это было самое любимое Сашино занятие в доме. И пусть редко, но все же топили они большую русскую печь, стоящую в кухне. Топили иногда, чтоб еду приготовить, иногда - просто, чтобы удовольствие это от печи почувствовать. Топили, чтобы немного тепла в дом пустить, когда день получался ветреным или сырым, или - когда Ленку вечерами мыли в большом тазу, удивляясь – как она, несколько раз в день купавшаяся в пруду, все же успевала к вечеру извозиться.
А она, чистая, завернутая в теплый плед, ложилась на широкую лежанку, которую Саша у печи сделал, прижималась к теплому боек печи и говорила довольно:
- Я тут спать буду! – и часто засыпала под разговоры родителей, не дожидаясь вечернего чая.
- Печь… - думала Оля, проходя по узкой улице, ведущей к дому. Даже само воспоминание о печи вызывало у Оли теплые чувства. - Печь, русская печь, выкрашенная белой краской, - душа их дома...
Когда эта большая белая печь начинала дышать теплом, распространяя вокруг себя запах горящих березовых дров, что-то происходило в пространстве дома. Он становился - добрей? Светлей? И сами они, иногда казалось Оле - становились расслабленней, спокойней, добрее, когда эта печь согревала дом теплом.
Они с Сашей даже спорили - кому ее разжигать? И Оля, как хозяйка, которая готовила иногда на ней обед - иногда все же отстаивала это право. С каким удовольствием она разжигала эту печь! Как нравилось ей доставать из нее сгоревший пепел, укладывать на колосники острые, с отслаивающейся белой корой березовые лучины. Как нравился ей шум огня, который всегда быстро подхватывал лучины, и Оля уже уверенней укладывала в печь березовые дрова.
Печь была волшебной.
- Всем печам – печь! – говорила Лидия Николаевна. – Хороший печник ее клал.
Но настоящей любимицей их стала другая печь, стоящая в большой комнате – голландка, высокая черная глянцевая труба, уходящая до потолка, с маленькой дверцей внизу. Когда впервые разожгли они ее с Сашей - так, ради интереса, - влюбились в эту печь, как дети.
Нравилось им укладывать в нее дрова – почти вертикально, нравилось смотреть, как сильно, дружно всегда подхватывал огонь сухие лучины. И, видя, как быстро, мощно он охватывает все сложенные поленья, они закрывали дверцу печи. Но вскоре - открывали, чтобы посмотреть: что там? Как там?
Захватывающее это было зрелище – игры огня, когда охватывал он сложенные вертикально поленья дров. Нравилось им смотреть, как разгорается, полыхает пламенем эта чудо-печь, потом, съев, поглотив все дрова, - переливается мерцанием угольков. Завораживающее это было зрелище, какое-то волшебное, от которого глаз было не отвести.
И они, как дети, сидели на маленьких Ленкиных стульчиках, открыв дверцу печи, смотрели на эту игру огня - мощную, веселую, и опять закрывали, чтобы не мешать огню. Но спустя несколько минут, сидя в тишине, трогая иногда глянцевые бока печи, которая нагревалась быстро, жадно впитывая внутреннее тепло, - опять открывали. И опять, захваченные красотой играющего огня, смотрели увлеченно, и огонь играл отсветами на их лицах, казалось, они тоже были вовлечены в этот жар, костер.
Саша подкладывал еще поленце, чтобы продлить эту игру, и опять закрывал дверцу, и они сидели, ждали, пока кто-то из них первый не тянул руку, чтобы открыть ее.
Дым из печи шел в дом, долго нельзя было ее держать открытой, но так хотелось увидеть волшебное это преобразование – как из деревянного полена получаются играющие ярким светом красные кубики.
И Ленка, приходившая к ним посмотреть на эту чудо-печь, - становилась за их спинами, обнимала их за шеи, и после нескольких таких просмотров, словно убаюканная, шла спать, сама, без уговоров, и засыпала крепко, сладко…
И подумала Оля вдруг - они там были семьей, настоящей семьей, когда вместе – купаются, слушают радио, топят печь, долго, не спеша, пьют чай.
Они были там такой семьей, какой никогда не были в городе - в спешке, в занятости каждого, в усталости после работы. Именно там, в деревенском доме, в деревенской этой жизни, Оля почувствовала это удивительное естественное распределение их ролей, так смешанных в городе. Саша был тут мужчиной, хозяином. Она - женщиной, хозяйкой, и нравилась ей эта роль.
И вспомнила тут же про машинку, которой закатывала она там варенье – как покупала она ее на маленьком поселковом рынке. Была она совсем неопытной в этих делах, но, решила, что раз есть у них дом в деревне, в котором есть сад, яблони, смородина, кабачки и огурцы – то обязательно должна она что-то на зиму заготовить как нормальная хозяйка.
И машинку эту для консервации выбирала, советуясь с продавцами – сразу учась ею пользоваться. И сколько она потом банок варенья закрыла, и кабачков, которых было просто пруд пруди, и огурцов, принесенных щедрой Лидией Николаевной. И как нравилось ей женское это занятие – запасы еды делать для своей семьи. И Саша говорил ей ласково, с какой-то новой интонацией, которой в городе она от него не слышала: «Хозяюшка» и помогал банки в подпол относить.
И подумала Оля - там ведь, в подполе, банки какие-то остались, не все же они тогда забрали. Думали, осенью приедут, откроют баночку своих огурчиков, маринованных кабачков. И повидло яблочное, щедро наваренное в то лето Олей, будут на хлеб намазывать и чай пить…
С этой мыслью она к дому подошла. Потрогала шершавую от старости калитку, не глядя, удивляясь тому, что рука помнит - где щеколда ее находится, калитку открыла. И вошла во двор с выцветшей на солнце, сверкающей травой, и как в прошлое окунулась.
Это было славное лето тогда, когда они жили в этом доме.
Славные, наполненные приятной суетой дни, раскладывание привезенных вещей – целая машина их пришла. Неожиданно для них самих, вещей, которые можно было вывести в деревенский дом, оказалось много: детские стол и стульчики Ленки, ее же старая кроватка, взамен которой в квартиру уже была куплена новая, большая по размеру. Старый дешевенький комод и два стеллажа, от которых давно они уже хотели избавиться, – с легкостью погрузили они в подъехавшую «газель». Туда же отправились пара стульев, несколько одеял, постельное белье, старые кастрюли, несколько тарелок и ложек на первое время. И все это их «добро» хорошо вписалось в дом, словно для него готовилось. И сразу дом стал жилым, наполненным вещами. И вещи эти было куда положить – в комод и на стеллажи.
В доме был еще шифоньер, оставленный им хозяевами. Такой шифоньер был в ее детстве, в доме родителей, с тяжелым зеркалом, вставленным в широкую дверь. В этом - зеркала уже не было, разбилось, наверное, давным-давно. Но сам шифоньер им очень пригодился, пустые полки его быстро заполнились вещами, полотенцами, постельным бельем, коробками Саши с какими-то мужскими инструментами. А в большое отделение поставила она коробку с продуктами, устроила небольшой склад, в котором была тушенка, растительное масло, мука и вермишель, крупы, все, что на даче обычно держат.
Все закупки сделали они в поселке, там же купили чашки эти простенькие, в мелкий, синий ситцевый цветочек, Потом, позже, не раз ходила Оля в поселок, то за тазом для варенья, то на маленький рынок за чем-то вкусным…
Она протянула руку вверх, нащупала рукой на крыше шифоньера маленький ключ, оставленный ею три года назад, вспомнила Сашино незлобивое:
- Ты зачем шкаф на ключ закрываешь? Свой склад от мышей берешь? - и открыла дверцу маленького отделения.
И там, словно вчера ее оставили, – стояла банка с наливкой, Олиными руками сделанной. И даже горячо ей стало от воспоминания этого, как готовила она ее по рецепту, который Лидия Николаевна дала. Как решила ее сделать, наблюдая из окна, как, как птицы прилетели и облепили куст черноплодной рябины, густо обсыпанной, залитой ягодами. И - спустя десяток минут – ни ягодки не было кусте. А они уже облепили следующий куст. И Оле, увлеченно наблюдающей за тем, как птицы очищают от ягод кусты, было нисколечко не жалко, пусть едят, тем более, что так ловко у них это получалось.
Но Лидия Николаевна, как всегда, зашедшая их проведать, – только охнула, увидев, как ловко птицы расправляются с рябиной, и Оле наказала обязательно этих целебных ягод собрать, наливку сделать, которая давление регулирует.
И Оля ее послушалась, пошла в сад, вспугнув птиц, и собрала целое ведерко ягод, и настаивала их потом на коньяке, и - вкусная же получилась наливка! Трехлитровая банка густо-красной, тягучей наливки стояла на верхней полке, и вечерами, уложив Ленку, они наливали себе в старые, толстого стекла рюмки, найденные в оставленных хозяевами вещах, и смаковали удивительный вкус. И Саша говорил довольно:
- Не знаю, как там давление она регулирует, но настроение точно создает…
Оля протянула руку к банке с наливкой, только на треть опустошенной, оставленной здесь именно для того, чтобы вернувшись сюда - настроение себе создавать. И - не стала ее брать, словно боялась вернуться в то настроение. Не для того она приехала, чтобы в прошлое возвращаться. Ей надо было в будущее смотреть, дальше жить - без дома этого.
И тут же баночку с медом, оставленную ими, увидела, и уже не удержалась, открыла - любопытно было, сохранился ли он? И аромат его, густой, живой – словно вернул ее в тот день, когда сосед их, старенький дядя Петя принес им эту банку – зять, мол, пчел держит, мед продает, хороший, лечебный. И они купили эту банку и благодарили дядю Петю, и тот был доволен, что зятю помог мед продать, и что людям хорошим угодил…
И, словно память ее открыла тот период ее жизни, вспомнила, как принес спустя два дня дядя Петя целый таз рыбы, пойманной, как видно, сетью – карасики с ладонь величиной, и как она сначала не хотела брать – возиться с такой мелочью, но все же взяла, уважила дядю Петю.
И с каким же удовольствием ели они потом эти хрустящие зажаренные до золотистого цвета рыбки… Ели руками, руки вытирали стареньким полотенцем, и были счастливы, всем – и домом этим, и жизнью здесь, и этой свежей вкусной рыбкой.
Это была хорошая жизнь, тем летом. Жизнь в залитом солнцем этом доме, Жизнь в любви, в ладу, словно жизнь эта деревенская все поставила на свои места - и стала она тут просто женщиной, а Саша – мужчиной, а Ленка – ребенком их любимым.
Куда-то исчезли их ссоры и придирки, которые были в городе, даже Ленку они перестали дергать, ругать, воспитывать. А чего ее воспитывать? Целый день на глазах вместе с мамой чего-то делает, купается сколько хочет, спит крепко, довольный и счастливый ребенок!
И сама она здесь была другой, мягкой какой-то, плавной и – заводной, озорной, словно какой-то живой энергией наполненной. Вспомнила она, как еду готовила, и в резиновые сапожки, стоящие у двери. прыгала, выбегая во двор, чтобы сорвать петрушки, укропа, зеленого лучка. А потом, возвращаясь в дом, резво снимала их, и бегом - к плите. Потом, вспомнив, что надо еще пару кабачков сорвать - опять запрыгивала в эти сапожки, и быстро, как все там делала в живой этой энергии, на огород бежала.
– Ты моя попрыгунья… - говорил Саша, улыбаясь, и прижимал ее к себе, сильно, по мужски, и она вспыхивала, как девочка, отстранялась, глядя – не видела ли Ленка, как они тут обнимаются. И нравились ей такие его объятия, тоже - другие, наполненные силой, жизнью, - которых она давно уже не помнила.

Она ходила по дому, словно экскурсию по прошлой той жизни проводила.
Прихватка с их «семьей» все так же висела на гвоздике.
Шторка у печи – обрадовала уже забытым рисунком: на желтом фоне - коричневые бочонки с медом, окруженные пчелами – и сами себе они казались тогда тремя пчелами, весело жужжащими в пропитанном счастьем, как медом, доме.
Посмотрела на занавески, висевшие на окнах в большой комнате - простые, белые ситцевые занавески, оставшиеся еще от старых хозяев – сколько лет они тут провисели, а время словно их не тронуло. Сколько раз открывала она их по утрам, впуская в дом солнце, сколько раз – задергивала вечерами, пряча освещенную комнату от чужих взглядов.
И как любила она, готовя еду, смотреть в окно, где за раскидистой яблоней был старый серый забор, за ним – травы в пояс, за ними – пруд, покрытый ряской, залитый солнцем, сияющий, сверкающий так, что, казалось, даже комната была освещена этим летним блеском.
Дом стоял на пригорке, и, казалось, всегда был залит солнцем. С рассвета солнце заливало их комнату, потом, спустя час - перемещалось в комнату с русской печью, в которой Оля открывала на окнах занавески, впуская его в дом. Потом - перемещалось на веранду, заливая ее всю, – и Ленкина кровать становилась солнечной, и спать ей уже было невозможно, и она приходила, сонная, уютная, родная, прижималась к Оле, потом, словно окончательно проснувшись, торопила их:
- Пойдемте купаться! Пойдемте, скорее!
И они шли в маленькую прихожую, мешая друг другу, обувались, и торопливо шли к пруду…
Оля вышла в прихожую. Под столом, придвинутым к стене, стояли их резиновые сапоги. Как в сказке про трех медведей - большие, средние и маленькие.
Сетчатая штора на окне прихожей, служившая дому добрый десяток лет – осталась все такой же - старенькой сеткой, с неровно обрезанными краями.
Оля улыбнулась, вспомнив, как сама обрезала эту сетку, стараясь придать этой неровности хоть какой-то приличный вид, чтобы скрыть следы преступления – кого? Мышки!
Оля, до смерти боящаяся мышей, не раз говорила Саше, кажется ей, что кто-то скребется, шуршит ночами в прихожей, Саша же весело отвечал:
- А ты чего хочешь? В деревне живешь, и без мышей хочешь жить?! В каждом уважающем себя деревенском доме обязательно мышка должна жить!..
Но Олю такие разговоры совсем не веселили, не готова она была жить по соседству с мышкой. Но когда под ступеньками крыльца везде сующая свой нос Ленка нашла непонятный кокон, и в коконе этом, сложенном словно из лепестков, из кусочков сетчатой шторы, всезнающая Лидия Николаевна определила мышиное гнездо, подготовленное к выведению семейства - пережила Оля сложные чувства.
С одной стороны ужас оттого, что живет здесь, оказывается, мышка, готовящаяся к выведению семейства в Олином доме. С другой стороны - жалость к мышке этой, даже чувство вины перед ней, что они лишили ее гнезда для малышей.
Тогда, найдя этот удивительным образом собранный, красивый и мягкий кокон из лепестков, выгрызенных из сетчатой шторы, Оля и увидела неровные края штор, и, что поделаешь, стала этот мышиный урон маскировать, ножницами придавая краям сетки замысловатый художественный вид.
Оля улыбнулась – сколько переживаний, чувств испытывала она здесь - от волнующего созерцания волшебства их чудо-печи, от счастья ежеутреннего от впускания солнца в их дом - до ужаса от найденного мышиного гнезда и сожаления к мышке!
И дальше по дому пошла.
У стены под вешалкой для одежды стояла большая картонная коробка, от их переезда оставленная, в которой Оля рукоделие свое держала. В то лето словно все горело в ее руках, все спорилось, и она, настоящей женщиной себя чувствующая, всю свою женскую природу в женские дела вылила. И юбку новую тут сшила, и шаль себе связала, да здесь оставила - для зимних своих приездов - чтобы греться в прохладном доме, пока печи его не прогреют. И носки теплые начала вязать…
Она открыла коробку и увидела несколько отрезов ситца, о которых она и забыла уже, купленных в поселке для будущих «дачных» юбок, разноцветные клубки пряжи, недовязанный носок с воткнутыми в него спицами - она ведь думала тогда – вернется и довяжет…
На столе в маленькой комнате осталась книга, которую она тогда не дочитала, не стала забирать, когда уезжали, оставила, чтобы дочитать в следующий приезд - на Новый год, или на Ленкины зимние каникулы. Она взяла ее в руки, чтобы вспомнить - о чем была книга…
- Приехали! Наконец-то приехали! – услышала она голос, и от неожиданности даже книгу из рук выронила.
Лидия Николаевна стояла у открытой двери и улыбалась радостно. И показалось Оле, что и не было этих лет, что вот, как всегда пришла Лидия Николаевна чайку попить и деревенские новости рассказать.
- Не приехали, а уезжаем, - ответила она Лидии Николаевне, и та сникла сразу, головой печально покачала и сказала:
- А я уж обрадовалась! Нынче дачников мало, вас вот – сколько лет видно не было… А чего не поживете? - спросила она с надеждой, и Оля, напряженная этим разговором, сказала только:
- Обстоятельства так складываются, что надо дом продать… Вот, приехала забрать необходимое, дом подготовить к продаже…
- А… Ну что ж, ну что ж… - сказала Лидия Николаевна и в простых этих словах Оля почувствовала обвинение. И не знала, что сказать Лидии Николаевне, и надо ли было что-то говорить.
Но говорить стала Лидия Николаевна:
- А у меня собака умерла, а на следующий год – кормилица моя, - и головой покачала печально. – Осталась я с котом своим, которого и черт не берет, - грустно улыбнулась она, - до сих пор приходит после ночей весь битый перебитый, за кошку деревенскую воюет с другими котами…
Она постаралась улыбнуться, но - печально у нее это получилось.
И Оля опять не знала, что и сказать ей на эти слова.
Тогда, летом, скажи ей это Лидия Николаевна, она бы ее обняла и утешила, и успокоить постаралась бы, чайку ей налила, да разговор на что-то более веселое перевела. А сейчас, напряженная этой ситуацией, что она сказать ей может - что надо жить дальше, что это ничего, временные трудности?
- Я вот себе от одиночества, да, чтоб заняться чем было - курочек завела, - сказала Лидия Николаевна. – И улыбнулась уже знакомо, по-прежнему, как тем летом улыбалась. – Хорошие у меня курочки, чистенькие, ладненькие, и петух - красавец, мне его подружка моя старая подарила, - дети ее из поселка в город забрали, там петуху места нет, - улыбнулась она.
- Вот и хорошо, - наконец нашла что сказать Оля. – С курочками вам веселей. Все - живность в доме…
- Да, – согласилась Лидия Николаевна, - Я с ними, как с кормилицей моей раньше - разговариваю, даже песни пою иногда, тихо, чтоб не слышно с дороги было. А то - неровен час - Кнопка услышит, и по всей деревне разнесет, что я сумасшедшая какая - с курицами песни пою...
Оля рассмеялась, вспомнив забытое это имя, и персонаж - местную вредную старуху, которая вечно была всем недовольной. Потому ее и прозвали Кнопкой – колола она всех, осуждала, злословила.
- Кнопка ваша все такая же – зловредная?
Лидия Николаевна и отвечать не стала, просто рукой махнула.
Они замолчали, и молчание это было неловким, тяжелым для Оли.
- Значит, дом продавать будете? – спросила Лидия Николаевна. И Оля в ответ головой только кивнула, потом – добавила:
- Вы дачникам скажите, что дом продаваться будет, может, родне своей скажут, знакомым … Телефон мой у вас есть, звоните, если вдруг кто найдется…
Лидия Николаевна только головой молча кивнула. И сказала смущенно, как всегда, когда попросить что-то хотела:
- Оля, если вам приемник ваш старый не нужен, продай его мне. Мой уж неделю как сломался, дачник Илья Петрович смотрел, говорит, выбросьте вы это старье, его уже не починишь. Вот и сижу в доме одна, без музыки, ни новостей не послушать, ни погоду…
- Да конечно. Лидия Николаевна, конечно, берите! - сказала Оля и, обернув шнур вокруг транзисторного приемника, стоящего на маленьком Ленкином столе, положила его в пакет.
- Спасибо! Я ведь приемник включаю - и вроде кто-то в доме есть…. Кто-то разговаривает, поет, - сказала Лидия Николаевна, сказала не радостно, грустно… И добавила:
- Я сейчас, Оля, деньги принесу, ты скажи - сколько…
- Да ладно, Лидия Николаевна, о чем вы говорите… Ему - грош цена, этому приемнику, буду я с вас еще деньги брать! Берите и слушайте на здоровье…
Лидия Николаевна обрадованно охнула. Руку к сердцу приложила, как всегда делал, когда Олю благодарила. И Оля, обрадованная тем, что пропало напряжение это, тяжесть от их общения, стала, как тем летом, Лидию Николаевну одаривать. Достала из шифоньера, из коробки с продуктовыми запасами, несколько пакетов с крупой, банки рыбных консервов, тушенки – пусть срок действия и прошел, но курочкам и коту этому доблестному сгодится.
Лидия Николаевна опять охнула, опять руку к сердцу приложила, а Оля ей уже совала в руку эту увесистый пакет с продуктами, в другую – пакет с приемником , чтоб живые голоса в ее доме были…

Оля стояла у калитки и смотрела, как шла Лидия Николаевна, медленно, ступая тяжело, словно ноги ее плохо держали, заметно было, что последние годы не пошли ей впрок. И Оля, глядя ей вслед, ощутила такое знакомое, теплое чувство к этой женщине. Сожаление непростой ее жизни. И, неожиданно для себя - сожаление, что приемник этот она ей отдала.
Это было удивительно, но ей сейчас действительно было жаль приемника! Жаль, что отдала она его. Как будто - лишила себя чего-то важного, чего лишать не надо было. И от чувства этого - жадности какой-то непонятной - сама на себя рассердилась – нашла о чем жалеть!
Но тут же поняла, почувствовала - жалеет она не о приемнике, которому действительно - грош цена. Жалеет она о времени том, когда играл он каждое утро, и дом наполнялся музыкой, и они загадывали - кому какая песня достанется, и слушали внимательно - о чем песня, находя для каждого свой скрытый смысл. Жалеет о том времени, в котором приемник этот с ними жил, был частью того лета, того счастья. И от осознания этого - только головой покачала, и во двор пошла.
И уже с крыльца посмотрела опять вслед Лидии Николаевне, и вдруг обожгло ее воспоминание, как по утрам выходила она на крыльцо, чтобы из-под перевернутой старой кастрюли достать баночку козьего молока, принесенной им рано утром Лидией Николаевной. Как однажды - впервые нашла рядом с баночкой маленький букетик садовых цветов, - душевная Лидия Николаевна так выразила им свое уважение, так поделилась своим добрым настроением, и Олю отношение это теплое, какое-то по-девичьи наивное, тронуло до слез. И она тоже - руку к сердцу приложила, только что - в пояс не поклонилась. И с того дня - всегда рядом с баночкой молока находила – букетик цветов или пучок петрушки, кустик рассады, или пару свежих пупырчатых огурчиков, несколько карамелек, или пряник, завернутый в кусочек газетной бумаги.
Вспомнила она вдруг, с щемящей жалостью, как плакала Лидия Николаевна, сильно, навзрыд, когда вот так - вместе с банкой молока, которую Кнопке приносила, - пряник положила, а та ее обвинила, что колдунья она, отравить ее хотела, что пряник это заговоренный какими-то злыми наговорами.
И Лидия Николаевна, плача, объясняла – внучка к ней приехала, угощенье привезла, вот она и решила Кнопку угостить, а та - вот так ее доброту приняла.
И, рассказывая об этой несправедливости, даже перекрестилась:
- Вот тебе крест, Оля – не делала я этого, пряник я этот не заговаривала, я и знать не знаю, как это делается…
И Оля только руками всплеснула - как могла Лидия Николаевна подумать, что та может ее в каких-то злых делах подозревать!
Она все стояла на крыльце в этих воспоминаниях. Потом, словно очнувшись, сказала себе вслух:
- Да что же это такое, Господи! Да когда же это закончится?!
И в дом вошла, хлопнув дверью, словно стараясь закрыть себя от своих сегодняшних волнений, каких-то непрекращающихся воспоминаний, от которых – не продавать этот дом надо, а жить в нем!
Но, войдя в дом, полный этих воспоминаний, как в ловушке оказалась. И разозлилась – и на саму себя, и на все происходящее.
- Все, хватит! Надо дело делать! - сказала она себе сердито, решительно пошла в комнату, достала из сумки фотоаппарат, подумав ехидно, не для того ли она сюда приезжала?! - и вышла во двор, густо заросший травой. Трава была светло-желтой, выгоревшей на солнце, и оттого - сияющей сейчас в солнечном свете. Летняя это была трава, знакомая, но Оля, уже уставшая от всех переживаний, не хотела этого видеть. Просто стояла и смотрела на дом, примеряясь, как его лучше сфотографировать.
И сделала снимок – один, затем, с нового ракурса, второй, и что-то неправильное было в этих ее снимках. Не хотелось ей его снимать, ничего эти снимки не говорили о доме, о том, какой это на самом деле прекрасный дом!
И она отвернулась от дома. Сделала несколько снимков сарая, подошла поближе к бане, ее сфотографировала с нескольких ракурсов, сфотографировала и теплицу, пусть и покосившуюся, старую, но все же застекленную, не просто пленкой затянутую. Сняла и весь участок, хоть и заросший травой, но большой, с плодовыми деревьями - люди же должны понимать масштаб приобретения – такой большой участок, и дом большой, в хорошем состоянии. Она фотографировала, но не проверяла, не смотрела, что у нее получается, как всегда делала, удостоверяясь, что снимок получился удачный. Просто снимала - как работу выполняла, неприятную, но необходимую.
Она опять повернулась к дому, сделала пару снимков с огорода, откуда было видно, какой большой и ладный этот дом. И опять - не захотелось ей его снимать. Не хотелось ей его снимать снаружи.
И она, повинуясь внутреннему желанию, словно дом поманил ее, поднялась по ступенькам, и, войдя на веранду, сделала снимок - яркие клетки света от квадратных окон на деревянном, окрашенном темно-красной краской, полу веранды, старая Ленкина игрушка - меховой заяц, по-хозяйски сидящий в углу, словно его это была комната. И, опять, не проверила, как получился этот снимок. Она была уверенна – он получился удачным. Хорошая будет фотография.
И вошла в комнату, захватив в глазок фотоаппарата угол русской печи, с растрескавшейся белой краской, стол, покрытый яркой клеенкой, маленькие оконца с белыми ситцевыми занавесками, сад за окнами – густой, зеленый, залитый солнцем.
И потом - Ленкин детский стул, со стоящим на нем эмалированным ведром и ярко-синим пластиковым ковшиком.
И полку шифоньера с банкой густо-вишневой наливки и деревенскими рюмками.
И потом - снимала и снимала: открытую дверь шкафа, где в глубине на полках лежало постельное белье, старенький утюг и рулон с марлей.
Коробку с разноцветными клубками пряжи и недовязанным носком.
Шторку с пчелами, закрывающую печь, баночку с медом и старый чайник, стоящий на плите.
Сложенные в высокую стопку березовые дрова. Целый кузовок с берестой у черной глянцевой печи.
Она снимала и снимала – дом этот, душевный, полный света, летнего тепла, и того - давнишнего счастья. Дом, такой, оказалось, живой, что рука не поднималась рушить его, забирать из него что-то.

…Она запирала дом в смешанных чувствах.
Она закрывала дом, как старую страницу жизни - и как не хотелось ей ее закрывать! Но она закрыла внутреннюю массивную дверь, надела висячий замок на внешнюю дверь. И, закрывая калитку, даже головы не подняла, чтобы взглянуть на дом еще раз. Все - закрыла и закрыла. Дом закрыла. Калитку закрыла. И в себе что-то закрыла.
И такой закрытой пошла обратной дорогой, шла, ни о чем не думая, не смотря по сторонам, не глядя на дом Лидии Николаевны, мимо которого волей-неволей идти надо. Знала она, чувствовала - Лидия Николаевна ждет ее, смотрит на дорогу, из окна ли, из огорода.
- Посмотрит и перестанет, - подумала холодно.
И о доме подумала холодно:
- Жили без него, и дальше проживем…
И в это мгновение Лидию Николаевну и увидела - стояла та у своей калитки, с кулечком в руках. И Оле, подходящей к ней, старающейся не смотреть ей в лицо, сказало кротко:
- Я вам яичек сварила, от курочек своих, возьми, хорошие яички, деревенские, угостишь своих семейных…
И Оля только и могла, что кулечек этот взять, обнять старушку эту душевную, да дальше пойти, не оборачиваясь, иначе… А что - иначе?
Но она шла, стараясь не думать об этом. Стараясь ни о чем не думать - шла, просто под ноги глядя. Шла быстро, словно убегала из деревни этой, от дома своего. И пока шла через солнечные поля к станции, все так же стараясь не думать о доме, о том, что с ним делать.
Но поневоле, видя солнцем залитые солнцем травы, поля, как в учебнике «Родной речи» в ее детстве – вспомнила себя, как ходила она по этой дороге в поселок, и птицы вспархивали из под ее ног, и она пела - в голос, громко, счастливо: «Три счастливых дня было у меня…» И захлопнула это воспоминание.
- Было, да прошло! - сказала себе сухо, и опять стала думать холодно, расчетливо: - Дом надо продать? Надо! Чего такой дом хороший стоять пустым будет?.. Пусть людям каким-то послужит…
И, найдя для себя очередную формулировку, оправдывающую ее решение, ритмично, быстро шагая по дороге, успокаивалась.
И когда села в электричку и ехала, глядя на проплывающие пейзажи, - утихали в ней пережитые состояния - радость с печалью смешанная, от лета того счастливого.
И уже вернулась в себя, настоящую, подумав иронично:
- Думала, столько вещей увезу! А еду – пустая…
И подумала прагматично:
- Может, так его и продать будет легче… Все в доме есть – приходи и живи!
И, совсем уже придя в себя, обычную - жесткую? не чувствующую? – подумала:
- Зря мало снимков с фасада сделала… Надо было еще скотный двор снять, сарай надо было еще с огорода поснимать, оттуда видно, какие бревна еще крепкие - солиднее, весомее было бы...
И даже текст в рекламную газету стала придумывать:
- Продается дом в деревне – крепкий, готовый к жизни. Большой плодоносящий сад, скотный двор, колодец…
И поискала другие варианты:
- Продается дом в деревне, крепкий, полный всякого добра…
И это тоже не понравилось. Что-то надо было добавить про то, что дом этот – для жизни, для радости, что в нем всего полно.
И стала она перебирать:
- Продается дом, полный всего необходимого для жизни…
- Продается дом, полный всего…
И остановилась. И фотоаппарат включила, чтоб снимки посмотреть – по-деловому взглянуть на все, чтобы правильно мысли сформулировать.
И стала снимки листать – дом, стоящий в солнечных травах…
Ленкин заяц – хозяин светлой веранды
Банка густого меда на рядом с занавеской с пчелами…
Сад за окном…
Пруд… Живой, солнечный пруд, на берегах которого прятались лягушки, зеленые, с белыми животиками, которые дружно прыгали в воду и расплывались, грациозно двигая ножками, в разные стороны, когда Ленка подбегала к пруду, трогала воду ногой – теплая?
И словно вживую услышала радостный Ленкин крик: «Мам, я плыву, плыву!»… И саму Ленку, словно почувствовала в своих объятиях, мокрую, прохладную, когда укутывала ее в полотенце, – довольную, с сияющими глазами. А потом - завтрак их в залитой солнцем комнате у открытых окошек, выходящих в сад. И смешивались вместе аромат цветов и запах гречневой каши, так любимой Сашей. И начиналась жизнь, просто жизнь, в которой были сапожки ее резиновые, колючие травы, тиканье часов, запах чая с травами, ее руками собранными, тихий вечер, стрекот кузнечиков, сонный дом, как будто убаюканный Ленкиным ровным дыханием и их тишиной – ни слова могли они не говорить в такие мягкие летние вечера. Дом, в котором она, Оля, погасив свет, шлепала босыми ногами по теплым полам к постели, где ее ждал Саша – муж ее, мужчина любимый, теплые и сильные его объятия. И утренний – яркий, солнечный дом, когда, просыпаясь, шла она босыми ногами по солнечным пятнам, входила в комнату, чтобы раздвинуть занавески на окнах, открыть солнцу дом, - ощущая счастье, беспричинное счастье. Дом этот был - счастье ее. Лето ее.
Дом ее – полный лета…
И подумала грустно, словно нашла формулировку:
- Продается дом, полный лета…
И закричала внутри:
-Нет! Не подается! Этот дом – не продается! Этот дом - для жизни ее, Ленки, может – детей Ленкиных. Но – не продается он.
Потому что дом помнит, хранит это лето. Потому что дом пропитан этим летом. Шторы – впитали его свет, любовь их, теплоту их объятий. Тиканье часов – счастье их. Доски его пола помнят шлепанье их босых ног. Чашки с синими ситцевыми цветами помнят вкус их летнего чая с травами, их голоса, тихие разговоры, дыхание спящей на лежанке намытой счастливой Ленки…
И показалось ей, словно появился у нее в это мгновение дом, которого с детства не было. Ее любимый, родной, дорогой дом. И расставаться она с ним не собирается.
Он должен жить, чтобы она наведывалась в него, становясь – полной лета. Полной счастья. Полной жизни. И почувствовала она себя опять той – полной лета, любви, жизни. Подумала:
– Такой быть хочу… Хочу, чтобы Ленка такой была. И Саша. И вся наша семья - как на прихватке этой…
И подумала о шубе, такой, казалось еще недавно, желанной. И странно ей стало, как могла она дом этот родной, душевный, на какую-то шубу поменять. И подумала легко:
– Жила я без этой шубы и дальше поживу. А дом этот - жить должен.
И добавила:
– Дом, полный лета…
И подумала, как о самом важном, что запомнить надо:
– Нужно новый приемник купить, когда сюда поедем…

Главы изданных книг

Рассказы для души

Книги в работе

Неизданное

Статьи



© Разработка сайтов 2015 год. Все права защищены.