Встреча с Машуткой…

Она наткнулась на эту фотографию случайно - разбирала после ремонта коробки с вещами, ставила на полки книги, альбомы, и фотография эта из ее детского альбома, даже не фотография, а кусок ее, оторвавшийся от некогда большой фотографии, упал прямо к ее ногам. И она, подняв его, альбом пролистала, чтобы найти оставшийся кусок, который, как она помнила, был когда-то в альбоме – и не нашла его.
Она помнила эту свою детскую фотографию – она была самой большой фотографией из детства, портретом, который сделал когда-то папа - любил он ее, маленькую Машку, фотографировать. Была эта фотография уже пожелтевшей от времени, с несколькими поперечными заломами, видно когда-то неаккуратно ее в альбом положили. И когда от старости или от ветхости, окончательно один из заломов треснул, разорвав фотографию, две ее части так и лежали в альбоме рядом. Теперь - была перед ней только одна часть.
Была на ней она - девочка, лицо ее детское крупным планом, нежная детская шея, кусочек вышитого воротничка платья. Остальная часть снимка - само платье, и стул, на котором она сидела, и руки ее, сложенные на коленках, и листья фикуса, вошедшие в кадр – она помнила эту фотографию, - видно куда-то затерялась.
И Маша фотографию эту хотела обратно в альбом положить, но посмотрела так, мельком. И задержала почему-то взгляд.
То ли потому, что теперь, когда осталась от портрета одна только эта голова – она как будто бы впервые рассмотрела это детское лицо себя маленькой, Машутки, как ее в детстве называли, как она сама себя когда-то называла, разговаривая сама с собой. Как давно перестала себя называть. Да, впрочем, и разговаривать с собой перестала…
И опять – что-то так зацепило ее в мыслях, что она, отойдя от книжного шкафа, подошла к окну, откуда лился в комнату уже вечерний свет. И на фотографию эту внимательно посмотрела. И на лице этом детском, так вдруг стал заметен ей открытый и в то же время очень глубокий взгляд, чуть нахмуренные брови, какая-то торжественная серьезность, как будто о чем-то таком важном своем детском задумалась она, как будто что-то важное она знала и хранила.
Детскую эту важность Маша и раньше видела в этой фотографии, когда, перелистывая свой детский альбом, проходила по ней взглядом. И она даже смешила ее – вот, мол, какая маленькая, а какая важная, как будто понимает чего…
И теперь, глядя на оторванном куске фотографии на голову ее – девочки, круглолицей, со смешной, высоко и ровно подрезанной челкой, (бабушка всегда подрезала ее большими портновскими ножницами и сердилась, когда она, Машутка, вертелась, боялась бабушка, чтобы челка не получилась неровной) - вдруг увидела она глаза ее, взгляд - такой проникновенной глубины, такой – совсем не детской - мудрости. Как будто - чего-то действительно важное знала она, чего она, Маша и теперь не знала. И было это лицо с таким знакомым – ее, взрослой Маши, линией бровей - одна чуть выше другой, с ее мочками ушей, только маленькими, и с носом ее курносым, который за годы жизни не стал иным.
И все это девичье лицо, нежное, чистое, такое открытое жизни, с распахнутыми глазами, в которых было какое-то знание - вдруг потрясли ее так, что она на месте застыла и села на стул, держа в руке пожелтевшую эту часть некогда большой фотографии, на которой она, Маша сидела на стуле, покрытом белой вышитой ришелье салфеткой, в темном платье с яркой вышивкой на строгом воротничке. И платье, и эту вышивку, она, казалось, помнила, хотя было ей на той фотографии года три, не больше, и вряд ли могла она это помнить.
Но так узнаваемо было сейчас это лицо – ее детское лицо, оно было таким же, как сейчас, как будто в себе, взрослой вдруг увидела она это детское лицо, которое просто стало строже, крупнее, жестче, но ощущение это - что девочка эта осталась в ней, что никуда она из нее не выходила, что она, по сути, и есть эта девочка – чистая, открытая, с той же характерной для нее осанкой, мимикой, жестами, улыбкой. Что она – все та же Машутка, только большая, как большая матрешка, в которой, в сердцевине ее – маленькая, настоящая, как ядро ее, а остальные все матрешки – вторичны, как скорлупа, как одежда на ней – настоящей.
И мысль эта – простая, и в то же время какая-то запредельная – была очень важной. Как будто бы получалось, та, истинная, маленькая, мудрая девочка в ней, была как зерно, в котором уже хранилась вся ее будущая жизнь, ее рост, ее путь. И она, маленькая Машутка, действительно где-то в глубине себя знала весь этот путь, все последствия ее поступков, все ее чувства, ее жизнь.
Как будто знала она все про будущую непростую Машину жизнь - про разочарование и боль от первой любви, про развод с мужем, с которым прожили они неполных, но таких долгих пять лет, про поиски любви – (как долго она ее не находила!), про одиночество ее - и вдвоем с мужем, и одной - в холодной постели, которая и была холодной от одиночества, про метания свои, про непонимание себя, про желание понять. Про слезы ни о чем - знать, бы, о чем плачешь? - когда вдруг обрушиваются они на тебя, и ты даже не плачешь – воешь, как волчица, в тоске своей - о чем? О ком? О чем-то, о ком-то, о чем и сама не понимаешь, и, может, на самом деле и воешь-то оттого, что сама себя не понимаешь, сама себя не знаешь, не знаешь, что тебе надо и как себе помочь, и уповаешь только - на что-то, на что, опять же, и сама не знаешь. Просто надеешься, что случится что-то, что изменится что-то - и станет легче жить, что какой-то просвет будет в этой непонимаемой и оттого темной и тяжелой жизни.
И вспомнила она вдруг, строгое лицо ее мужа, когда он смотрел он на нее, уходящую из дома с чемоданом в руке, в котором были ее книги, вещи, зимнее пальто, купленное бабушкой со своей пенсии в подарок на ее двадцатипятилетие, с большим раздутым пакетом, в который сложила она весь ее нехитрый тогда гардероб – белье, несколько кофточек, зеленое кримпленовое платье, в котором выходила она в театр и в гости, пару босоножек и любимые белые лакированные туфли, оставшиеся еще с ее выпускного вечера. Лицо мужа было осуждающим, непринимающим ее такую, уходящую, несогласную жить с ним, быть с ним. И сказал он ей вдруг:
- Ты бы на себя со стороны посмотрела, на кого ты сейчас похожа...
И она остановилась – и посмотрела на себя в зеркало, висевшее на стене у уже открытой двери, и увидела там себя, обычную, как ей показалось себя, может только расстроенную, уставшую от всей тягомотины этого развода, расставания, утомленную переживаниями последних дней, которые – слава Богу – еще мгновение – и прекратятся...
- И на кого я сейчас похожа? - спросила она его, спросила непримиримо, и ответ его ей был неинтересен, что бы ни сказал он сейчас – она бы не приняла. Она вообще все последнее время перед их разводом была непримирима к нему, к его виду, словам, поступкам, и сейчас, когда осталось только несколько шагов сделать до двери, чтобы уйти навсегда из его жизни, о чем мечтала она последние месяцы их совместной - и такой одинокой жизни, - никакие его слова ей не были важны, она и спросила–то именно потому, что хотела еще раз показать – как неважны ей любые его слова и оценки. И он сказал:
- Ты на себя не похожа. На саму себя не похожа…
И слова эти простые почему-то все же задели ее, и она сказала жестко, как бы в отместку за одиночество свое, за все непонимание, которое было между ними в последний год их жизни:
- Да что ты знаешь обо мне… Да ничего ты обо мне не знаешь… Ты вообще уже давно забыл, а может, и не знал, какая я…
- Знал. – Твердо сказал он. И повторил убедительно: - Знал. Потому и выбрал тебя и полюбил, что знал. И лицо твое знал – какое оно у тебя настоящее, когда ты – та, которую я знал и любил…
И, помолчав, добавил:
- Сейчас… - И поправил сам себя: - Давно уже - ты сама на себя не похожа…
И она, как будто слова его ее затормозили, остановилась, чемодан на пол опустила, пакет этот бесформенный аккуратно, как все в жизни делала, рядом поставила, чтобы не падал. И опять в зеркало внимательно на лицо свое посмотрела.
Смотрела на нее из зеркала молодая, сердитая, даже жестковатая какая-то женщина, со строго сведенными бровями, со строгими глазами, со сжатыми губами, как будто, как решила она там что-то про себя, так и сжала губы в этом решении, и никто и ничто не смогло бы ее остановить. И подумала: «Однако же – остановило…» И понятно ей вдруг стало, что он имел в виду, говоря, что она сама на себя не похожа: строгая она была сейчас, непримиримая, не такая, какая была с ним, когда любила его, когда все ее лицо светилось, было открытым, распахнутым ему, и в глазах ее была и глубина, и высота – одновременно…
И сейчас, держа в руках обрывок этот детской своей фотографии - увидела она это лицо таким, каким оно, наверное, и было у нее, когда муж, как он сказал, ее выбрал и полюбил… Хорошее, детское, открытое лицо светлой девочки…
И удивилась опять – как так, оказывается, она, та чистая и светлая девочка, Машутка, жила в ней, проявлялась в ней, как бы выглядывала из нее. И, оказывается, она-то и была в ней настоящей, истинной ею, а вся другая она, какой она стала в своей жизни – руководитель кафедры, преподаватель, которая вела лекции для второкурсников, мать двоих детей, жена солидного человека, хозяйка этой квартиры, в которой разбирала она вещи после ремонта, - просто роли ее, как в кино, в котором актеры на себя маски одевают, грим накладывают, свое истинное лицо пряча. И, оказывается, все остальные приобретения на ее лице – строгость, жесткость, взрослость, высокомерие или усталость - только наслоения времени, которые скрывают истинную картину. Наслоения не лучшие, какими бы красивыми, или модными, или нужными они не казались. Что лучшая она - эта та, которая она и есть изначально, в детскости и чистоте своей.
И она опять внимательно посмотрела на фотографию, и, чтобы получше ее рассмотреть, настольную лампу зажгла, и фотографию под ее свет положила. И лицо это, освещенное светом, вдруг стало еще живее, роднее, что ли. И опять увидела она в лице девочки этой такой знакомый, ее, взрослой Маши, абрис губ, такое характерное, ее, Маши, сжатие губ, когда верхняя губа кажется чуть вздернутой, а нижняя – чуть выступающей. И ее овал лица, который сейчас, когда стало ее лицо уже не таким упругим, и линия подбородка и скул стал оплывать, тяжелеть, все равно оставался таким же, как у Машутки в детстве. И взгляд этих детских глаз – открытых, глубоких и спокойных («И как это папа поймал ее в таком хорошем, тихом состоянии», - подумала она) - она опять увидела вдруг таким своим взглядом!
Именно так – открыто, глубоко и спокойно она всегда смотрела на море, которое очень любила, рядом с которым всегда становилась такой вот тихой, погруженной в себя, и любила приезжать к нему в любое время года, чтобы просто посидеть на его берегу, посмотреть на его просторы, ощутить его силу. И когда сидела она на берегу, в холод - укутанная в плед, в жару – прикрытая от солнца легким парео, – всегда ощущала она эту внутреннюю тишину, какое-то умиротворение, и одновременно – высоту, как будто что-то высокое поднимало ее над ее жизнью, над ней собой. И взгляд у нее, она была в этом сейчас уверенна, – был взглядом той девочки, Машутки.
И опять, что-то такое волнующее было в ней от этого простого осознания – в ней живет эта девочка. Никуда из нее не делась эта девочка. И чистота ее, мудрость, глубина и тишина – в ней, в лучших ее состояниях. В лучших ее проживаниях себя. И она подумала смятенно:
- Как же так, как будто все, что я приобрела – неважно, а она, детка, девочка, Машутка, такая как была, неизменная - важна. Получается, что она – самое важное, что есть во мне, потому что она – настоящая...
И вдруг ясно вспомнила она, что раньше, когда жила она как-то спокойнее, находя время наедине с собой побыть, разговаривала она сама с собой, называя себя Машуткой, о чем-то с собой советовалась, о чем-то рассуждала. И слушала себя, что-то тонкое в себе, что ответы ей давало, и ответы эти были всегда мудрые, простые и чистые. И сколько раз спасали они ее от каких-то ошибок, поспешных выводов ума, сомнений. И сколько раз, когда перестала она с собой говорить, себя слушать – делала она эти ошибки, утыкалась в преграды и барьеры, попадала в тупики, делала больно себе или другим.
И поняла она вдруг – да ведь это она, когда сама с собой говорила, Машуткой себя называя, – с деткой этой своей говорила. С честностью этой детской, с душой этой чистой и мудрой, которая ответы на все вопросы знает.
И заволновалась даже от, казалось, уже понятной мысли, что, оказывается, - в ней живет ее маленькая девочка. Как будто только тут и поняла – в ней не просто живет ее девочка, в ней живет ее мудрый и честный ребенок, Божья и чистая ее сущность.
И такое всемогущество было в этом понимании, как будто открыла она в себе мощный источник сил, мудрости, поддержки, защиты, что можно было больше ни о чем беспокоиться, ничего не бояться. И удивительно это было одновременно, что вот – жила она жила сама, как будто бы без себя, и вдруг - встретила себя, вспомнила в себе – себя. И как важна была эта встреча!
И подумала – может, и одиночество ее, и все ее ошибки, непонимание себя, и жизни, и других людей - потому и были, что не было у нее – ее самой, ее настоящей.
Без нее она была одинока. Без нее не ощущала себя полностью собой. Без нее не могла правильно что-то решить для себя. И теперь, когда встретилась она с самой собой, с лучшей и чистой своей сутью – встреча эта навсегда изменит ее жизнь.
И она опять посмотрела на себя в зеркало. И увидела себя опять - ею, Машуткой.
Детский абрис лица.
Вздернутая по-детски верхняя губа.
Полная, упругая – нижняя.
Курносый нос.
Размах бровей, как в детстве – одна чуть выше другой.
И открытый взгляд – себе. В себя.
И улыбнулась она. И опять, почувствовала, узнала в себе детскую эту, ее, Машуткину, улыбку. И подмигнула себе, мол – привет! И ладошкой, как почувствовала свою руку, - не ладонью - ладошкой себе помахала и вслух сказала озорно, с улыбкой, с радостью от встречи этой:
- Приве-е-е-е-е-т!
И глубоко в глаза свои посмотрела, там, с ней, девочкой своей, встретившись. И опять сказала, тихо уже, с волнением, чувствуя, как взгляд ее от встречи этой становится влажным:
- Привет, моя дорогая… Привет, Машутка…
И заплакала. Заплакала как в детстве, открыто, сильно, не пряча слез, а еще набирая обороты, как давно не разрешала себе плакать, чтобы не выйти из очередной роли, маски, приличий и правил.
И плакала, плакала, так вкусно, светло, как будто слезы эти, позволение плакать уже само было радостью. И, отплакав, пару раз по-детски всхлипнув, не вытирая слез, опять посмотрела на себя, как будто умытую, очищенную слезами, и опять удивилась детскости своей, которая от слез этих открытых только еще больше в ней выразилась. И подумала:
- Ну вот и славно… Теперь – все будет хорошо… Теперь – мы вместе…
И улыбнулась себе детской своей улыбкой. Заправила прядку волос за свое детское ухо. Вздернула своей детской головой, шмыгнув своим детским курносым носом.
И пошла - в свою взрослую, но ее, Машуткину, жизнь…